— Что бы ни нашла — делиться ни с кем не собираюсь. Чур, на одну!
Он рассказал, как незадолго до его выписки из госпиталя там давала концерт фронтовая бригада артистов. В том концерте пел какой-то певец с птичьей фамилией — не то Галкин, не то Скворцов, не то Воронин. Голос у него, правда, прекрасный, но сам из себя плюгавый, лысый, и гимнастерку ему выдали самую мятую на Третьем Белорусском фронте, самую завалящую, какая только нашлась на вещевом складе; да еще номера на два больше, чем ему требовалось. А пел этот замухрышка арию герцога из «Риголетто». Сперва он напомнил, что «сердце красавицы склонно к измене», и раненые отнеслись к этому напоминанию со всей серьезностью. Но когда лысый толстячок пытался уверить — «но изменяю им раньше я», по залу прошел смешок. Какой-то костыльник загоготал: «Ох и хвастунишка! Зачем же, браток, трепаться?»
Так вот, Павел боится, как бы Незабудка его не обозвала хвастунишкой и трепачом, если он примется сочинять, что покорил в госпитале весь женский медицинский персонал, включая вольнонаемный состав.
Она обрадовалась тому, что он слушал концерт в госпитале, было приятно, что он старается ее развлечь, она с удовольствием и очень искренне посмеялась над лысым герцогом в мятой солдатской гимнастерке.
Она была счастлива тем, что дышит одним воздухом с ним. «Все, что было загадано, в свой исполнится срок, не погаснет без времени золотой огонек…»
2
Случись бы это событие год назад, где-нибудь под Витебском, все было бы проще. Они воспользовались бы тем, что фронт стоит без движения, отпросились у командования на день-два, добрались до какого-нибудь городка в ближнем тылу и зарегистрировались в тамошнем загсе.
Незабудка вспомнила, как подружка ее, санинструктор Лида, ездила по такому же поводу со своим женихом танкистом-лейтенантом в какой-то прифронтовой городок, кажется, в Рудню, а может быть, в Лиозно.
Приехали к вечеру, прождали до утра, а когда загс открылся, молодящаяся дамочка с шестимесячной завивкой заявила, что загс обслуживает только местных.
— А если всех приезжих, кому пришло в голову жениться, регистрировать, а потом разводить их, придется сидеть здесь круглые сутки или увеличить штат…
И сколько Лида и ее жених ни убеждали, ни упрашивали эту дамочку — хоть колом теши по ее перманенту.
Лида тогда подробно рассказала про неудачную поездку в тыловой городок. Лида не знала, что такое загс, и Незабудка расшифровала это слово: запись актов гражданского состояния.
— У тебя, Лидка, какое гражданское состояние? Девица, а точнее сказать — незамужняя. А если бы вы с лейтенантом расписались, твое гражданское состояние сделалось бы уже совсем другое — жена.
Ох и разозлилась Незабудка, услышав тогда о регистраторше! Канцелярская тыловая крыса с шестимесячной завивкой! Этой стерве баснословно повезло, что Лида, а не сама Незабудка отправилась в загс!
— Я бы сразу перевела эту мымру с кудряшками в другое гражданское состояние. Из живых в покойницы! Она бы у меня свою собственную кончину зарегистрировала! — бушевала Незабудка, и не было на нее угомону.
Несостоявшаяся регистрация уже давно не имеет для Лиды и ее жениха никакого значения, потому что Лида убита под Молодечно, а двумя неделями раньше сгорел в танке лейтенант.
Лида была жизнерадостная, неунывающая, все твердила раненым во время перевязок «до свадьбы заживет!», а когда однажды сама попала на операционный стол, утешала себя теми же словами.
Помнится, Лида сильно переживала, что у нее не было фотокарточки того лейтенанта-танкиста. Когда он выписался из медсанбата, она взяла себе на память его температурный листок. Так как Лида — «До свадьбы заживет» пережила своего жениха всего на две недели, она из-за фотокарточки горевала тоже лишь две недели.
Но ведь не во всех городских загсах коптили небо такие казенные души! Чаще фронтовикам в их сердечных делах шли навстречу, и тогда жених и невеста становились молодоженами. Их отношения можно было оформить только там, где работали советские учреждения. А здесь, в Восточной Пруссии, даже в дни фронтового затишья податься некуда.
Капитан Гогоберидзе научил Тальянова — нужно подать официальный рапорт о своем семейном положении командиру полка Дородных; по слухам, в соседнем полку недавно сыграли такую вот фронтовую свадьбу.
Прочитав рапорт старшего сержанта Г. И. Легошиной и старшего сержанта П. И. Тальянова, командир полка Дородных страдальчески сощурился, и выражение лица у него стало такое, словно он проглотил горькую пилюлю. Дородных был далек от сантиментов, не поздравил младшего сержанта, собственноручно подавшего рапорт, а только сделал замечание в адрес телефонистов батальона: плохо замаскировали шестовку, противник ее обнаружил и теперь швыряет мины вдоль линии связи.
Но после замечания, после того как слегка растерянный Тальянов отправился восвояси, Дородных вызвал заместителя по строевой части, потолковал с ним, позвонил в политотдел дивизии, и на следующий день капитан Гогоберидзе привез Незабудке выписку из приказа командира стрелкового полка, а в приказе значилось: «…считать мужем и женой».
Тальянов и Незабудка не знали, что их рапорт и приказ Дородных вызвали в тот день много разговоров среди офицеров батальона. Кто-то выразил сомнение по поводу законности такого приказа.
Но независимо от того, имеет приказ Дородных юридическую силу или не имеет, он имеет моральную ценность — это была точка зрения полкового разведчика капитана Гогоберидзе. Он грозно поводил глазами и спорил очень возбужденно. Гогоберидзе считал, что гражданские власти обязаны считаться с поправками, которые война вносит в законодательство. Ведь эти поправки рождаются на фронте, на переднем крае, здесь никаких гражданских властей нет, а война между тем идет четыре года. При этом капитан снова повысил свой гортанный голос и обрушился на ханжей, которых интересует не честность чувств, а только правильность поступков. Ханжам вообще наплевать на чувства, они требуют лишь соблюдения формы.
Еще кто-то высказал опасение, что младший сержант Тальянов невольно станет между Незабудкой и батальоном, что на долю раненых уже не хватит прежней ее заботливости, ее готовности к самопожертвованию.
— Была у нас в батальоне Незабудка, да вся вышла, — поддержал командир минометной батареи.
Глаза у Гогоберидзе заблестели, и он напомнил командиру минометной батареи, что только плохое вино быстро скисает, что полный бочонок никогда не рассохнется и что осел, каким бы вином его ни угощали, всегда будет кривиться, морщиться и воротить морду. Гогоберидзе бывал спокоен в бою, но запальчив и несдержан в споре…
Он же выхлопотал младшему сержанту и Незабудке увольнение на сутки. Вообще-то новобрачным по советским законам полагается три дня на устройство личных дел, но, поскольку до фашистов четыреста пятьдесят метров, надо уложиться в одни сутки.
Телефонисты преподнесли маленький подарок — в день свадьбы, впервые после долгого перерыва, позывные батальона вновь будут «Незабудка».
Аким Акимович чувствовал себя посаженым отцом Незабудки и несколько дней провел в хлопотах. Клянчил что-то у старшины, что-то доставал у штабного повара, припас для свадебного ужина наливку — большая бутыль в соломенной оплетке нашлась в немецкой кладовке, и там же были обнаружены стеклянные банки с какой-то чудной, но вкусной капустой, которую Аким Акимович отродясь не видел и не едал.
Он сигнализировал Незабудке: над подвалом, в пустой промороженной квартире, стоит гардероб с женской одеждой. Может, Незабудка хочет принарядиться к свадебному ужину?
