гибких пальцев рук, похожими на крылья птиц.
Шея женщины и руки выше локтя были украшены широкими связками плоских белых бус. На талии у нее держалась короткая кожаная юбочка, а одно плечо прикрывала полоска пятнистого меха. Оба одеяния были сделаны из единого куска кожи без всякого кроя и видимых стежков. Юбка прикреплялась к поясу из сыромятной кожи, а с него свисала настоящая коллекция крошечных тыковок и сосудов из рогов антилопы; кроме того, Х-ани несла длинную палку, к заостренному концу которой было приделано каменное грузило.
Сантен лежала, жадно следя за каждым движением бушменки. Она интуитивно чувствовала, что решалась ее дальнейшая судьба и что старая женщина была на ее стороне.
— Все, что ты говоришь, досточтимый старейший, бесспорная правда. У нас впереди долгий путь, а те, кто не поспевает и подвергает опасности остальных, должны остаться. Такова традиция. И все-таки, если бы мы подождали всего вот столько, — Х-ани обвела рукой кусочек небосклона, который солнце должно было пройти приблизительно за час, — то этот ребенок, возможно, успел бы набраться сил, а столь короткое ожидание не представляет для нас никакой опасности.
О-хва не переставал издавать глубокие гортанные звуки и щелкал пальцами на обеих руках. Жест был очень выразительный, и он до крайности встревожил Сантен.
— Наш путь — тяжкий путь, нам нужно преодолеть великое расстояние. До следующей воды много дней, задерживаться здесь напрасно — большая ошибка.
На голове у О-хва была надета корона. Как бы плохо ни чувствовала себя Сантен, она залюбовалась, пока внезапно не поняла, что это такое. В сыромятной повязке, расшитой разноцветными бусинками, бушмен поместил четырнадцать крошечных стрел, древки которых были сделаны из речного камыша, на концах торчали орлиные перья, а наконечники выточены из белой кости. И каждый зубчик густо вымазан темной высохшей краской, похожей на свежую ириску. Именно эти наконечники заставили Сантен с ужасом вспомнить живописные описания путешествий по Африке из книг Левайе.
— Яд! Отравленные стрелы.
Она вздрогнула, вспомнив иллюстрации из книги, сделанные от руки. «Знат, это бушмены. Самые настоящие живые бушмены!»
Ей удалось приподняться, и оба маленьких человечка тут же оглянулись.
— Посмотри, она стала сильнее, — сказала Х-ани, но О-хва уже вскочил на ноги.
— Мы в пути, очень-очень важном пути, и нельзя терять ни дня.
Внезапно выражение лица Х-ани изменилось. Она не сводила глаз с тела Сантен. Когда та села, ее тоненькая, вся изодранная блузка задралась, обнажив грудь. Почувствовав на себе пристальный взгляд женщины, Сантен сообразила, что сидит почти голая, и торопливо прикрылась руками. Но старая бушменка тотчас же подскочила и наклонилась над девушкой. Нетерпеливым жестом отвела руки Сантен в стороны и на удивление сильными для таких узких, тонких ладоней пальцами крепко сжала ее грудь.
Сантен сморщилась от боли и попыталась вырваться, однако старая женщина была настроена решительно. Приоткрыв разорванную блузку, она ухватилась за один из сосков и стала тихонько доить его. На кончике появилась прозрачная капелька, которую Х-ани тут же слизнула, толкнув Сантен обратно на песок. Теперь она просунула руку под ее хлопчатобумажную юбку, и маленькие пальцы умело прощупали и простукали живот.
Наконец Х-ани присела на пятки и улыбнулась мужу улыбкой победителя.
— Теперь ты ее никак не бросишь. Наша древняя традиция строго повелевает: нельзя бросить женщину — любую женщину, не только дочь Санов, которая вынашивает в себе новую жизнь.
О-хва устало махнул рукой, показывая, что сдается, и прилег на песок. Вид у него был несколько отрешенный и даже отчужденный, когда жена трусцой спустилась к морю, держа в руках палку с грузилом. Х-ани внимательнейшим образом осматривала мокрый берег, пока мягкие волны плескались о щиколотки ее ног, а потом вдруг воткнула острие палки в песок и отступила назад, пропахав своим орудием мелкую бороздку. Палка ударилась о какой-то твердый предмет под песком, и Х-ани кинулась вперед, откапывая что-то пальцами, вытащила это «что-то» и бросила в свою сумку. Повторила проделанную процедуру еще и еще раз.
Спустя короткое время она вернулась туда, где лежала Сантен, и высыпала из мешка на песок целую кучу моллюсков. То были двустворчатые песочные моллюски. Сантен поняла сразу же, страшно разозлившись из-за собственной глупости. Уже много дней она голодала и погибала от жажды, буквально спотыкаясь об эти сочные моллюски, а пляж просто кишел ими.
Вытащив из сумки большой каменный нож для резки кости, бушменка начала одну за другой открывать раковины с моллюсками, осторожно придерживая их, чтобы случайно не выплеснуть сочную мякоть из перламутровых створок, и передавала их Сантен. В полном восторге та высасывала сок из половинок раковины, и затем жадно выскребала пальцами остатки и засовывала их в рот.
— Bon! — сказала она Х-ани. Ее лицо просто светилось от радости, когда, дожевывая крошечные сочные кусочки, она повторила: — Tres bon![134]
Х-ани качнула головой, удовлетворенно хмыкнув, продолжала возиться со следующим моллюском, неловко орудуя огромным ножом. Это был явно неподходящий инструмент для такой работы; открывание каждой раковины превращалось в кропотливое дело, причем створки все равно крошились, попадали на моллюск и неприятно скрипели на зубах. Покончив с третьей, Сантен достала из кармана свой складной нож и открыла лезвие.
О-хва, который в знак неодобрения действий жены сидел на корточках чуть поодаль и глядел в океан, при звуке щелчка лезвия обернулся, в его округлившихся глазах застыл такой жгучий интерес, что он уже не отводил взгляда от Сантен.
Дело в том, что Саны были людьми каменного века, не знавшими, как добывать и плавить железо, хотя О-хва приходилось видеть железные орудия и раньше. Иногда это были какие-то странные предметы, подобранные бушменами на полях сражений черных гигантов, или же различные штуки, какие они утаскивали из лагерей и со стоянок путешественников. О-хва знал бушмена, у которого тоже был нож, подобный тому, что Сантен держала сейчас в руке.
Имя того человека было К-сья, тридцать пять лет тому назад он взял в жены старшую сестру О-хва. В молодости К-сья наткнулся однажды на скелет белого человека возле высохшей водяной скважины на краю Калахари. Останки охотника на слонов лежали рядом со скелетом его лошади, а рядом валялось ружье.
До ружья К-сья даже не дотронулся, ибо из легенд и горького опыта знал, что в этой магической палке жил гром. А вот содержимое полусгнившей кожаной сумки, пристегнутой к седлу, изучил с удовольствием и обнаружил в ней такие сокровища, о которых любой когда-либо живший бушмен мог только мечтать.
Там находился кожаный кисет с табаком — целый месячный запас, и счастливый К-сья тут же засунул щепотку за щеку, продолжая радостно исследовать остальное. Не раздумывая, отбросил в сторону книжку и картонную коробку с маленькими тяжелыми шариками из серого металла — совсем некрасивыми и, по всей видимости, ни на что не годными. Зато обнаружил очень красивую фляжку из желтого металла на кожаном ремешке, заполненную странным серым порошком, который он высыпал на песок. Сама фляжка была такой восхитительно блестящей, что ни одна женщина не устояла бы, увидев ее. К-сья, который не был ни отличным охотником, ни замечательным танцором или певцом, уже давно чахнул по сестре О-хва, смеявшейся так же, как журчит ручей. Он уже отчаялся когда-либо привлечь ее внимание и не смел пустить в ее сторону даже миниатюрную любовную стрелу из своего церемониального лука, но теперь, когда есть эта блестящая штука, сестра О-хва станет наконец его женой.
А потом К-сья нашел нож и решил, что завоюет и уважение мужчин племени, которого он жаждал столь же страстно, что и благосклонности сестры О-хва. Прошло уже почти тридцать лет, как О-хва в последний раз видел К-сья и свою сестру. Они ушли, исчезнув без следа в заброшенных бесплодных землях на востоке, изгнанные из племени черными чувствами зависти и ненависти, неведомыми бушменам ранее и пробужденными этим самым ножом.
И теперь О-хва не мог отвести глаз от такого же ножа в руках этой женщины, когда она раздвигала раковины с моллюсками, с жадностью поедая сырую сладковатую мякоть желтого цвета и высасывая из них сок.
До этого момента он испытывал просто отвращение, глядя на огромное, необъятное тело этой женщины, которое было крупнее, чем у любого из Санов; на большие руки и ноги, на целую копну
