народы, столь же близкие к природе, почитали их как богов.
Шон улыбнулся птице. Первая улыбка, которая озарила его лицо с того момента, как не стало Джоба. Затем он перенес внимание на окружающую территорию. Аллювиальная долина, начинающаяся впереди, интенсивно обрабатывалась, между обработанными полями были разбросаны только небольшие рощицы. Шон знал, что они обозначают околицы небольших деревенек, отмеченных на его карте. Он направил туда свой бинокль.
Он увидел, что поля не вспахивались и не засеивались уже много сезонов. Земли густо покрыла растительность, которая в Африке быстро вторгается на все заброшенные поля. Он узнал высокие побеги гибискуса, с острой щетиной, покрывающей листья и обжигающей любого, посмевшего к ним притронуться. Здесь же высились касторовые кусты и заросли дикой сушеницы, оранжевые цветы дикой конопли, наркотические свойства которой впервые привели в такой восторг девочек и мальчиков из Корпуса Мира времен Джека Кеннеди, а впоследствии дали утешение ордам европейской и американской молодежи, ринувшейся в Африку с одними лишь рюкзачками, в потертых грязных джинсах, преисполненной благих намерений и туманной веры в красоту, мир и братство всего человечества. Правда, потом боязнь СПИДа превратила этот поток в тоненькую струйку, и Шон был этому очень рад. Он неожиданно заметил, что его мысли отклонились в сторону, подобрался и начал осматривать лежащую впереди опустошенную территорию.
В поле его зрения попали лишенные крыш развалины деревенских хижин. На некоторых из них еще можно было разглядеть стропила, но совершенно голые и закопченные, поскольку покрывающий их тростник весь выгорел. Хотя он и тщательно осмотрел всю деревню, никаких признаков присутствия людей он не нашел. Тропинки между домами заросли травой, не было заметно никаких признаков хозяйства: ни цыплят, ни коз, ни тоненьких струек дыма из очагов во дворах.
«Кто-то, то ли ФРЕЛИМО, то ли РЕНАМО, очень тщательно обработал эту территорию», – подумал он и перевел взор на голубые холмы на востоке.
В это раннее утро воздух был еще чистым и прозрачным. Шон сразу же узнал некоторые характерные ориентиры и перенес их на карту. Через пятнадцать минут он уже определил их нынешнее положение с достаточной точностью и достоверностью.
Он продвинулись немного дальше, чем он предполагал. Вон те горы справа – Чиманимани; они являются естественной границей между Мозамбиком и Зимбабве, правда, их ближайший пик находился примерно в сорока километрах от них. Его карта была размечена в километрах, а Шон все еще предпочитал работать с милями.
Самая большая деревня, под названием Домб, должна была находиться в нескольких километрах левее, но он так и не смог обнаружить ни малейших ее признаков. Она, наверное, как и другие деревни, лежащие впереди, давным-давно была покинута обитателями, и теперь ее место снова занимают кусты и лес. В таком случае мало шансов найти здесь пропитание. За последние дни тот небольшой запас кукурузной крупы, который они смогли захватить с собой, подошел к концу. Уже завтра им придется добывать себе пропитание, а это сильно замедлит их продвижение. С другой стороны, если Домб еще обитаем, он, несомненно, является опорным пунктом или РЕНАМО, или ФРЕЛИМО. Честно говоря, лучше бы избегать контакта с любыми человеческими существами. Никто, даже Альфонсо, не смог бы уверенно сказать, какая территория удерживается оппозиционными силами, а какая является заброшенной после полного опустошения ее обеими сторонами. Впрочем, даже известные границы меняются ежедневно, если не ежечасно, напоминая собой аморфное тело амебы.
Он посмотрел прямо на юг, в сторону намеченного пути.
В этом направлении никаких возвышенностей видно не было. Тут начинался равнинный район, простирающийся до самого Индийского океана, и его однообразия не нарушали ни холмы, ни впадины. Естественными препятствиями здесь могли быть только густые леса или реки и болота, охраняющие подступы к ним.
Самой большой рекой была Сави, или, как ее называют португальцы, Рио-Саби, поскольку она протекает по границе их территорий и земли, которая впоследствии стала называться Зимбабве, до самого океана. Она довольно широка и глубока, и чтобы ее пересечь, им скорее всего потребуется какое-то плавсредство.
Последним препятствием на их пути будет воспетая Редьярдом Киплингом серо-зеленая грязная Лимпопо, окруженная акациевыми зарослями. Она все еще в трехстах километрах южнее. По ее берегам тянутся и встречаются границы трех государств: Зимбабве, Мозамбика и Южно-Африканской Республики. Если они доберутся до этой точки, то достигнут северной границы Крюгеровского национального парка, тщательно охраняемого и патрулируемого южноафриканскими военными. Шон внимательно изучал карту: Южная Африка – это безопасность, Южная Африка – это дом, место, где все еще твердо соблюдаются законы, где человеку не надо ходить под постоянной угрозой смерти.
Тихий свист оторвал его от размышлений, и он взглянул вниз. У подножья дерева, в шестидесяти футах под ним, стоял Матату. Он подавал знаки Шону.
– Слушай! – сигналил он. – Опасность!
Шон почувствовал, как учащается его пульс. Матату просто так никогда не сигнализирует об опасности. Шон вскинул голову и прислушался, но потребовалось около минуты, чтобы и он услышал это. Как и у всякого человека, пережившего войну в буше, чувства Шона, особенно зрение и слух, были острыми и тонкими, но по сравнению с Матату он был слепоглухонемым.
Когда Шон наконец услышал и распознал слабый и далекий шум, он быстро развернулся лицом на север, в направлении источника звука.
Если не считать нескольких перистых облаков в вышине, утреннее небо было голубым и абсолютно чистым. Шон поднял бинокль и осмотрел полоску местности у самого горизонта, над самыми верхушками высоких деревьев. Доносящийся издалека звук все усиливался, подсказывая направление, в котором следовало искать, пока наконец в поле зрения не появилась маленькая точка, и он тут же почувствовал пробежавший по спине холодок страха.
Как какое-то гигантское и вредное насекомое, опустив нос к верхушкам деревьев и выпятив горбатую спину, им навстречу летел вертолет. Сейчас он был на расстоянии нескольких миль, но держал курс точно на дерево, где устроил свой наблюдательный пункт Шон.
Генерал Чайна сидел в кресле бортмеханика в кабине вертолета и разглядывал окрестности сквозь бронированное стекло. В это раннее утро воздух был кристально прозрачен, и лучи восходящего солнца освещали золотистым светом каждую деталь раскинувшегося под ними ландшафта.
Хотя генерал налетал на захваченной машине уже много часов, он все еще не привык к тому необычному ощущению силы, которое вызывала в нем пилотская кабина. Земля и все, что находилось на ней, лежали у него под ногами, и он смотрел сверху на человечество через призму власти над жизнью и смертью людей.
Он протянул руку и взялся за ручку управления подвесной пушкой. Пистолетная рукоять прекрасно ложилась в его правую ладонь, и как только он надавливал рукой на рычаг, перед ним сразу же за– горался экран прицела. Когда он двигал ручку вперед-назад, вверх-вниз, многоствольное орудие в точности повторяло его движение, а на экране возникало изображение цели.
Легким движением указательного пальца он мог послать мощный поток снарядов, который смел бы любую выбранную им цель. А еще простым изменением положения переключателя на панели управления он мог выбрать любое имеющееся оружие: ракеты, пулеметы или реактивные снаряды.
Чайне потребовалось совсем немного времени, чтобы освоить сложное оружие: базовые знания, которые он получил в учебном лагере для диверсантов в Сибири много лет назад – когда еще только началась освободительная война в Родезии, – надежно поддерживали его все эти годы. И тем не менее сейчас он располагал самым изумительным огнестрельным оружием, до которого когда-либо дотрагивалась его рука, и это очень возбуждало.
Отдав короткую команду, он мог зависнуть в воздухе, как высматривающий жертву орел, или спикировать, как сокол, подняться высоко в небо или танцевать над самой макушкой леса. Эта машина давала ему такие власть и силу, что он чувствовал себя подобным Богу.
Почти с самого начала возникли проблемы, которые пришлось решать. Он не мог работать с русским пилотом и его техниками. Они в душе ненавидели его и были крайне ненадежными. Чайна понимал, что,
