вернулась в Лондон – будто ничего и не было. Она дала мне его адрес и даже предложила поехать со мной, для поддержки…
– Изабелла! – он резко оборвал ее. – Перестань. Помолчи и послушай меня! – Она осеклась и со страхом уставилась на него. – Ты сама не знаешь, что говоришь, – голос его был холоден и беспощаден. – То, что ты предлагаешь, чудовищно!
– Прости меня, пожалуйста, Рамон. – Она была совершенно сбита с толку. – Мне, наверно, не нужно было посвящать тебя во все эти детали. Мы с Харриет могли бы сами…
– Харриет просто маленькая пустоголовая шлюшка.
И если ты собираешься отдать в ее руки жизнь моего ребенка, то становишься ничуть не лучше ее.
Изабелла изумленно посмотрела на него. Такой реакции она никак не ожидала.
– Ведь это чудо, Изабелла, величайшее чудо и таинство во всей вселенной. А ты хочешь его уничтожить. Это же наш ребенок, Изабелла. Это новая жизнь, новая, прекрасная жизнь, созданная нашей любовью. Неужели ты этого не понимаешь? – Он наклонился к ней и взял за руку, и она увидела, как теплеют его глаза. – Это то, что мы вместе создали, наше общее чудо. И принадлежит нам обоим, нашей любви.
– Значит, ты на меня не сердишься? – спросила неуверенно. – Я думала, ты рассердишься.
– Я горд и признателен, – прошептал он. – Я люблю тебя. Ты мне бесконечно, бесконечно дорога. – Поднял ее руки, держа за запястья, и бережно положил их ей на живот. – И я люблю то, что там внутри; оно столь же дорого мне, как и ты. – Наконец-то он произнес эти слова. «Я люблю тебя», – он так и сказал.
– О Рамон, – слезы застилали ей глаза, – ты такой замечательный, такой нежный, такой добрый. Это настоящее чудо, что мне посчастливилось повстречать такого человека, как ты.
– И ты родишь мне ребенка, любимая моя.
– О да! Тысячу раз да, любимый. Я так счастлива и горда. – Вся ее нерешительность вмиг испарилась, уступив место столь радужным надеждам, что рядом с ними все прочее не имело никакого значения.
* * *
Все последующие дни Изабелла пребывала в состоянии безудержной эйфории. Отныне ее любовь к Району приобрела новое, более глубокое качество; то, что до сих пор было захватывающим, но ни к чему не обязывающим, теперь приобрело целенаправленность и смысл. В своем возбуждении она десять раз порывалась рассказать обо всем няне, и единственное, что еще удерживало от этого, так это простая мысль, что невоздержанная на язык старуха в двадцать четыре часа известит о грядущем событии все посольство, включая, разумеется, отца. Подобные соображения в конце концов заставили спуститься на землю и подумать о вещах чисто прозаических. Ведь она была уже на третьем месяце, а няня имела особый нюх на такие пикантные ситуации. Дома в Велтевредене, их родовом поместье, ни одна из горничных, служанок или работниц не могла укрыться от ее орлиного взгляда; их интересное положение определялось со сверхъестественной точностью. Если учесть, что няня каждый вечер купала ее, – разумеется, когда она ночевала дома, то можно было только удивляться, как она до сих пор еще не обнаружила произошедшей с Изабеллой перемены.
На тот вечер Рамон достал билеты на фестиваль фламенко в Друри Лейн, но она позвонила ему в банк по личному телефону.
– Рамон, любимый, мне что-то не хочется никуда сегодня идти. Я хочу побыть с тобой наедине. Приготовлю обед. Когда ты вернешься домой, он уже будет на столе, а потом мы послушаем новую запись фон Караяна.
По его голосу поняла, что он не слишком-то обрадовался. Всю неделю предвкушал этот фестиваль. Иногда он вел себя как испанец. Даже настоял на том, чтобы она начала изучать испанский язык, и подарил ей набор пластинок с лингафонным курсом. Но она противилась, пустив в ход весь набор своих самых бессовестных уловок, и в конце концов он капитулировал.
По дороге из посольства к его квартире Изабелла дважды останавливалась, чтобы сделать покупки. Сначала прихватила бутылку «Поля Роджера» и бутылку «Монтраше» из личного погреба отца у «Братьев Берри», вино торговцев с Сен-Джеймс стрит. Затем заехала в Харродз и отобрала дюжины уистаблских устриц и пару отличных телячьих отбивных.
Через окно, выходящее на улицу, она видела, как Рамон появился из-за угла и не спеша зашагал по тротуару к подъезду. В своем костюме-тройке он выглядел стопроцентным англичанином. Живя в Лондоне, даже носил с собой складной черный зонт, а на голову надевал котелок; и в таком виде был олицетворением молодого банковского служащего. Он обладал редкостным даром гармонично сливаться с окружающим; в каком бы месте он ни появлялся, производил впечатление человека, именно здесь родившегося.
Она открыла шампанское; едва услышав стук входной двери, наполнила бокалы и поставила их рядом с серебряным подносом, где с кубиками льда разложила открытых устриц. С трудом удержалась от того, чтобы броситься навстречу ему в крохотную переднюю, и торжественно встретила на пороге гостиной. Тут она дала волю своим чувствам, и поцелуй вышел долгим и страстным.
– У нас сегодня праздник? – осведомился он, все еще обнимая ее за талию, когда увидел поднос с устрицами и два бокала на высоких ножках, в которых мягко пенилось желтое вино. Она взяла один из них, подала ему, затем посмотрела на него поверх своего.
– Добро пожаловать домой, Рамон. Я просто хотела показать тебе, как все это будет, когда мы с тобой поженимся.
Что-то дрогнуло в его глазах; это было тем более заметно, что она никогда прежде не видела ничего подобного. Прежде взгляд всегда был ровным и уверенным.
Он не прикоснулся к вину, молча поставил бокал на место, и ужасное предчувствие катастрофы охватило ее.
– В чем дело, Рамон?
Не дав ей выпить, он взял у нее бокал с шампанским и поставил его на ореховый столик.
– Белла. – Повернулся к ней и взял ее руки в свои. – Белла, – еще раз повторил он очень мягко, с глубокой печалью, затем поднес ее открытые ладони к губам и поцеловал их.
