самолет. Вряд ли тогда удалось бы мне рассеять заблуждение. Очевидно, в некоторых обстоятельствах нужно больше верить людям, чем своим глазам. Глаза не всегда видят далеко.
С отвратительным настроением возвращались мы в эскадрилью. Все молчали.
Молчание нарушил Алексей Карнаухов:
— Не разберутся — и на тебе: сбили своего. Разбираться надо, а потом ярлыки наклеивать…
Алексей под впечатлением неприятного разговора намекал на то, как совсем недавно, после боя с «хейнкелями», его тоже обвинили в трусости. На человека легла тень позора. Теперь же, не разобравшись как следует, нас обвиняют в убийстве своего летчика. Только испытав на себе гнетущую силу несправедливости, можно было понять Карнаухова.
Майор Василяка разрешил мне слетать в гости к Петухову. На аэродроме его не оказалось.
— Наш командир в воздухе, — с почтительным ударением на слове «наш», ответил старший лейтенант, сидевший в землянке командного пункта полка. — Сейчас идет бой. Пойдемте послушаем.
Недалеко от КП, под натянутой маскировочной сеткой, похожей на большой тент, сидели за столиком несколько командиров. Рядом ходил с биноклем в руках солдат и зорко следил за небом.
— Отсюда мы руководим полетами, — пояснил офицер.
На столе стояли выносное переговорное приспособление от радиостанции (динамик с микрофоном) и телефон. Тут же лежали карта района боевых действий и другие документы, необходимые для управления.
Странно было видеть, что рядом с руководителем полетов так много народу. Здесь представители и от инженерно-технической службы, и от штаба полка, и от БАО, врач, связист — иначе говоря, целая группа управления. У нас этого не было.
Из рупора, заглушаемые треском радиосигналов, неслись отрывистые фразы летчиков. Я узнал хрипловатый бас Петухова. Вскоре голоса стали затухать. Бой, видно, кончился. В микрофон мы услышали команду ведущего на сбор группы. Через несколько минут вдали показались какие-то самолеты. Наблюдатель навел бинокль и доложил:
— К аэродрому летит восьмерка «яков». Наверно, наши.
Петухов сообщил о своем приближении и запросил посадку. Руководитель полетов встал, внимательно осмотрел небо, летное поле и только после этого дал разрешение. Четверка сразу пошла на посадку; пара, снижаясь, начала делать круг; два «яка», летевшие выше всех, остались на прежней высоте, прикрывая остальных.
Эта предосторожность даже в спокойной обстановке свидетельствовала о строгом порядке в полку.
И вот мы с Петуховым обедаем в палатке. Он мало изменился за прошедший год. Все такой же неторопливый, с чуть сонливыми глазами. Но во всем его облике чувствовался сильный характер, воля и какая-то подкупающая независимость.
— Ну что ж, за победу русского оружия?
— Э-э, наш старый тост? Не забыл Халхин-Гол? Вспомнили общих знакомых. Некоторых уже нет в живых. Сергей Грицевец погиб еще в 1939 году, во время учебных полетов. Григорий Кравченко, Владимир Калачов, Василий Трубаченко отдали свою жизнь в боях против гитлеровских оккупантов. А многие старые товарищи по-прежнему были в строю. Иван Красноюрченко, Виталий Скобарихин, Александр Николаев и другие герои Халхин-Гола сейчас успешно командуют авиационными частями и соединениями.
— А про Женю Шинкаренко ничего не знаешь?
— Погиб, — ответил Петухов. — «Чайка» подвела. Точно так же, как у капитана Владимирова в Монголии. Помнишь?.. И на кой черт их так много наклепали? Уже тогда, в тридцать девятом, было ясно, что они — шаг назад в нашей авиации.
— Ошиблись.
— Во многом ошибались. А почему?
Такие вопросы возникали, но не всегда находили ясный ответ. Я отшутился:
— А вот ты, Сережа, не ошибся. Помнишь, как в первый день войны заявил, что гитлеровцев погоним до самого Берлина на новых самолетах. Так и получилось: теперь у нас все новенькое!
Петухов улыбнулся:
— Да, правильно. Только с поправкой на два года. Как часто бывало на фронте, после обмена мнениями о больших событиях мы вспомнили довоенные годы, о счастливых и несчастливых судьбах друзей.
— А как у тебя сложилась личная жизнь? Женат? — спросил я Петухова.
Он махнул рукой:
— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.
— Отсидел свое?
— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.
— Женись, теперь препятствий не будет.
— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…
И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:
— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…
— Почему?
— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.
Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.
В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.
Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.
— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?
— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.
— Полечу. Спасибо за все.
— Переночуй.
— Не могу.
Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:
— Не думал, что ты так расстроишься, а то…
— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!
— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.
Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.
Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.
…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.
