Но он больше не мог продолжать разговор. Кое-как сорвав с Морейн одежду и задыхаясь от возбуждения, он навалился на нее, не обращая внимания на возмущенные протесты возлюбленной.
Когда Бренн ушел, Морейн еще некоторое время тихо сидела на кровати, прислушиваясь к его шагам, гулко раздававшимся под каменными сводами коридора. Она гладила себя по обнаженным плечам, нащупывая ушибы и раны, и вспоминала грубые ласки своего безумного любовника. В таком состоянии я и застал Морейн, войдя без стука в ее покои. Ударили в нос запахи тлеющих в очаге поленьев, шкур животных, пахучих трав и благовоний. А еще комната была наполнена острыми запахами обид, любви, слез, крови, дурманящего аромата яблоневых цветов и чужим, страшным духом ушедшего отсюда человека.
Морейн встретила меня настороженным взглядом, натянув до подбородка покрывало из шкур. Я растерялся, почувствовал неловкость, замер, не зная, что сказать. Она слезла с кровати, укуталась в шкуру, как в плащ, перекинув ее через одно плечо и обнажив другое, и приняла самый достойный вид, на какой только была способна.
Исчезла смазливость кельтской девочки, трогательная беззащитность и болезненность антильской женщины. В ней появилась самоуверенность и какая-то дивная таинственность. Такая хорошенькая, теплая, живая, она надменно взирала на меня из своих мехов. На ее тонкой обнаженной руке я увидел проявляющийся синяк. У меня не было сомнений, откуда он взялся, и начал пылко доказывать, что ее роковая ошибка в выборе возлюбленного приведет к плачевным последствиям, которые неминуемо нагрянут. Я видел в Землях Рудаука, как этот человек жестоко убивал людей. Я слышал от воинов о его разгуле в Антилле. Но Морейн не хотела меня даже слушать.
– Я твоя госпожа, – надменно проговорила она, – и ты не смеешь осуждать мои решения.
– Хорошо, если бы ты была госпожой хотя бы самой себе! – закричал я на нее, позабыв о приличиях. – Госпожа! Да как ты смеешь говорить мне это, ты, вырвавшая у меня волю обманом и коварством в обмен на твою любовь.
«Любовь?» Я услышал мысли Морейн, она подумала, как смешно сравнивать любовь, ее настоящую любовь, и то, что однажды она спряталась от страха и одиночества в моих объятиях. Но этого она не сказала, а холодно заметила:
– Я, кажется, ни к чему не принуждала тебя, Блейдд, и ничего тебе не обещала.
Я видел, что Морейн пытается выместить на мне обиду на Бренна и старается причинить мне своими словами боль. Только теперь я понял, зачем Морейн нужна была моя воля. Если бы на мне не было Гвира, я убил бы Бренна, а ее бы просто украл, утащил в какую-нибудь пещеру, где ни одна живая душа не нашла бы нас. Но скованная воля заставила меня подчиниться бессердечной женщине, приказавшей мне оставить ее и не прикасаться к Бренну. Душа волка готова была вырваться наружу. Надежда, возрожденная Гвидионом, была окончательно разрушена Морейн.
Я представил себе на миг, как бы Она вела себя, если бы я сейчас начал перевоплощаться в волка. Я много раз видел этот суеверный страх в глазах других людей. И ее блестящие бирюзовые глаза полыхнули бы безудержным ужасом. Она бы отшатнулась, закричала и, конечно, горько пожалела бы о своих словах. А то, что от нее останется, припишут Бренну, и король жестоко покарает его за убийство своей сестры. Когда я был в пиршественной зале, моих жалких способностей хватило, чтобы уловить горькие мысли короля. Он был глубоко оскорблен выходкой Морейн, ненависть к брату жгла его сердце. Но я знал, Гвир не позволит мне этого сделать. Она выбрала не меня, пусть же она поплатится за это. Никто не бросится на ее защиту, когда она позовет на помощь. Я вышел, не попрощавшись. Принцесса прогнала меня прочь. Ну что ж, я выполню ее повеление. Она меня больше не увидит.
Глава 21
Волчья стая
В порыве отчаяния я покинул замок, решил жить в лесу волком и не возвращаться в человеческое обличье. Мутное сознание волка притупляет человеческую боль. Меня ждали лютые морозы, горькие разочарования, голод и одиночество. Я был еще слишком слаб после ран и болезни, которая возникла бы у любого, кому пришлось провести полгода в каменном мешке. Я был слаб не только телом, но и духом. Я то метался по лесу, утопая в сугробах и раня лапы о жесткий паст, то, опустив голову, бесцельно брел в неизвестном направлении.
В своем теперешнем состоянии я бы не вышел на оленя, но, спустившись к опушке леса, за которой начиналась долина, я увидел среди редких островков деревьев лишь хрупкую, беззащитную олениху. Мой нюх подвел меня. Видимо, сильный голод и вынужденный долгий перерыв в охоте помешали мне верно оценить обстановку. Как только я выпрыгнул из-за деревьев, откуда-то вынырнуло это рогатое чудовище в облике облезлого оленя, и я уже не смог, не успел увернуться. Рог пропорол мне бок, и я, как раненая собака, поспешил скрыться в чаще леса.
Скуля и подвывая от боли, я заполз в какое-то заброшенное укрытие из веток и прошлогодней листвы, присыпанной снегом. Так и не сумев добыть себе пищу, я пролежал в полузабытье несколько дней, приходя в себя только для того, чтобы зализывать свою новую рану. Я не преобразился в человека и не пошел к людям за помощью, потому что не очень-то на нее рассчитывал. Раны на теле зверя заживают гораздо быстрее, чем у людей, и реже гноятся.
Другие животные не беспокоили меня, я боялся только самых опасных хищников – людей и их прихвостней собак, пресмыкающихся перед ними. Найди человек в лесу раненого зайца или даже лису, он может взять звереныша в дом, вылечить, накормить и отпустить в лес. Но волка – никогда! Раненый волк только раззадорит его охотничий пыл, и он с радостью прикончит его, тем боле что это относительно безопасно, и будет потом хвастать перед сородичами своей добычей. А ведь волчье мясо не идет людям в пищу, и это убийство становится тем более жестоким, что не вынуждается голодом. Но, благословенная луна, я забрел достаточно далеко от человеческих троп, и меня не обнаружила ни одна собака.
Когда я смог подняться на ноги, я был еще более слабым и беспомощным, чем прежде: голод и болезнь вытянули из меня все силы. Я уже мог рассчитывать лишь на какую-нибудь мелочь: мышь или барсука, которых, быть может, мне удастся откопать из их глубоких зимних норок. Летом я бы восстановил силы, питаясь ягодами. А сейчас лучшим выходом было присоединиться к какой-нибудь волчьей стае, если бы она согласилась меня принять. Волки – не люди! Даже слабому и больному члену своего сообщества они позволяют выжить. А я был неплохим бойцом и охотником, способным после выздоровления добывать пищу и отстаивать интересы своей стаи. Волки, в отличие от людей, сразу чуют оборотней, но никогда не гонят их прочь, позволяя им жить среди них и занимать то место, которого они достойны, как звери.
Наши леса изобиловали волками, их было на Медовом Острове не меньше, чем людей. И я, голодный и несчастный, уже было потащился к ближайшей их дневке, до которой, судя по меткам, было полдня пути, как вдруг почуял знакомый запах, пошел на него и вскоре увидел меж деревьев силуэт человека. Я не стал задаваться вопросом, что делает женщина одна в такой глуши. Она была единственным спасением для умирающего с голоду, больного и почти бессильного волка. На один краткий бросок силы еще Оставались, и я не буду вас утруждать дальнейшими малоприятными подробностями. Скажу только, что у волка, явившегося в стаю в сытом и боевом состоянии, больше шансов доказать свое право на жизнь в ней.
Заслышав волков, я ответил шагов за двести, предупредив о своем появлении. Я вышел на вой. Они сидели на опушке леса в ряд, задрав головы: темные силуэты на снежной поляне. Они выли, сближая и вскидывая головы в ритме воя, а иногда соприкасаясь мордами друг с другом. Я сел напротив и присоединился к нашему священному таинству. Конечно, волки воют не на луну. Вовсе нет, хотя она и бывает иногда единственной нашей собеседницей, все же это не волчий бог, как полагают некоторые люди. Луна – это навязчивая идея, вечная мания. Она, как вечная любовь, такая же неверная и недоступная. Стая выла, подстраиваясь под высокий голос самки.
Когда песня закончилась, волки начали осторожно обступать меня. Я хорошо знал правила, начал медленно и уверенно махать хвостом, всем своим видом демонстрируя дружелюбие.
Уверенный в себе рослый матерый зверь с округлой головой, поднятыми, направленными вперед ушами встал напротив меня. Шерсть на его морде вздыбилась, и он оскалил пасть, демонстрируя мне свои желтые зубы. Это был крупный самец, достигший в длину почти три человеческих шага. Несмотря на то что я частично восстановил свои силы, я, конечно же, не смог бы с ним схватиться всерьез. Не было ничего необычного в том, что он так агрессивно настроен. Обязанность предводителя – враждебно встречать чужаков. И по его хвосту, неподвижно застывшему, и по его рычанию я определил, что его агрессия –
