уже в материнской утробе перенимал музыкальные пристрастия отца. Правда, насчет своего отцовства Даллас испытывал определенные сомнения; время от времени ему начинало казаться, что рога у него гораздо больше и красивее тех, что привинчены к радиатору «Кадиллака». Это его не слишком беспокоило: во-первых, он и сам был не ангел, а во-вторых, у него имелись веские основания предполагать, что ребенок все-таки его – с вероятностью процентов в девяносто, если не больше.
Даллас и сам не знал, что на него вдруг нашло, отчего это ему, занятому, в высшей степени светскому человеку, ни с того ни с сего вдруг загорелось стать отцом. Возможно, виной тому были последние события, связанные с Тучковым; Даллас не хотел даже мысленно вдаваться в эти подробности, он просто поступил так, как считал нужным, и точка. Единственное, что его беспокоило в данный момент, это Лена; при полном отсутствии ума она была дьявольски упряма, и ее сегодняшняя покладистость тревожила Далласа, поскольку очень напоминала затишье перед бурей.
– Послушай, – преодолев себя, заговорил он самым мирным тоном, на какой был способен, – перестань дуться. Пойми, пожалуйста, это не прихоть. Я тебе еще раз обещаю, что на твоей карьере это не отразится. Посмотри хотя бы на Агалакову. Родила и снова работает как ни в чем не бывало. И тебе никто не станет мешать вернуться к работе. И о фигуре беспокоиться не стоит, в наше время это дело техники. Родишь в лучшей клинике, а после поступай, как считаешь нужным. Можешь даже отказаться от родительских прав, я не буду в претензии. Ну, неужели тебе самой не хочется родить?
– Ни капельки, – твердо сказала Лена. – Не понимаю, чего ты ко мне пристал с этим ребенком? Зачем он тебе понадобился, скажи на милость?
– Это трудно объяснить, – сказал Даллас. В днище машины опять с глухим стуком ударился камень; Даллас ощутил удар пятками сквозь пол и болезненно поморщился. – Понимаешь, я ведь не молодею. Ну, словом, наследник и все такое... И вообще, тебе не кажется, что в доме у нас как-то пустовато? Не дом, а декорация какая-то. Короче говоря, я и сам толком не знаю отчего и почему. Просто чувствую, что он мне необходим, и все.
– Чувствуешь, – передразнила Лена. – Сегодня чувствуешь, что он тебе необходим, а через год почувствуешь, что прекрасно можешь обойтись без него. Тогда что?
– Послушай, – терпеливо сказал Даллас, – неужели тебе так трудно сделать мне этот подарок?
– Мне-то? А ты сам попробуй, любимый, тогда и поговорим. Поделишься своими впечатлениями, расскажешь, трудно тебе было или не очень.
– Я же сказал, рожать будешь в самой лучшей клинике. В Швейцарии, в Америке... Хоть в Австралии, выбирай сама. В конце концов, всегда можно попросить наркоз.
– Кесарево? Чтобы шрам от лобка до подбородка?
– О господи, – сказал Даллас. – Ну что ты несешь? От какого лобка, до какого подбородка? Видел я эти шрамы, их пальцем закрыть можно... Одна небольшая пластическая операция, и от него следа не останется. Это же кесарево сечение, а не вскрытие! Что ты, ей-богу, как маленькая...
– Ладно, – высоким неприятным голосом сказала Лена, – хватит уже. Что ты мне тут рассказываешь, чего ты меня уговариваешь? Ты ведь уже все решил. Сам, без меня. И что будет, если я тебе не подчинюсь, тоже очень подробно описал. Знаешь, я бы, наверное, на тебя в суд подала, если бы это не было так ново и захватывающе...
– Что именно кажется тебе новым и захватывающим? – глядя на дорогу из-под полей низко надвинутой ковбойской шляпы, спросил Даллас.
– Ты, – сказала Лена. – Ты в роли патриарха-домостроевца – это действительно что-то новое. Мне даже понравилось. Чувствуешь себя кем-то вроде сексуальной рабыни. Только ты не увлекайся. Попробуешь заставить меня стирать твои носки – я их тебе в глотку вобью, понял?
– Тьфу ты господи, – сказал Даллас, думая о том, что везти эту дуреху надо было не на ранчо, а за бугор, в какой-нибудь закрытый пансионат для беременных, куда никого не пускают, кроме ближайших родственников, где все контакты с внешним миром ограничены до минимума и где с постояльцев в буквальном смысле слова сдувают пылинки.
«Так и сделаю, – решил он. – Недельку посидит на ранчо, ничего ей не сделается, а я за это время осмотрюсь, прощупаю почву, найду пансионат, оформлю все бумажки, заплачу и куплю билет. И сделаю я это тихо-тихо, чтобы ни одна сволочь не узнала. Там, за бугром, до нее никто не доберется, особенно ЭТОТ...»
Перед ним вдруг вспыхнула яркая, будто наяву, картина; она была видна ему во всех мельчайших подробностях, как при вспышке молнии. Он увидел выложенную грязноватым белым кафелем прозекторскую и обитый серым цинком стол. На полу возле ножки стола валялась скомканная простыня, а на столе лежало тело – худое, костлявое, синее, с грубым Y-образным швом от вскрытия, пересекавшим живот и грудную клетку. На теле виднелись многочисленные ножевые ранения; головы не было, кистей рук тоже. Даллас увидел, как Кастет спокойно шагает вперед, берет левую руку мертвеца и приподнимает ее так, чтобы всем была видна татуировка на предплечье – старая, расплывшаяся, синяя с прозеленью татуировка в виде якорька. «Это он, – говорит Кастет и небрежно, как какой-то посторонний предмет, кладет изуродованную руку обратно на стол. – Помнишь, Косолапый, ты ему этот якорек иглой от швейной машинки два часа выкалывал. Он тогда моряком хотел стать, чудак... Все, отмучился Туча». – «Правда?» – с какой-то странной интонацией отвечает Косолапый, тоже подходит к столу и вдруг, послюнив палец, начинает тереть татуировку, которая прямо на глазах смазывается и исчезает, превращаясь в размытое, похожее на старый синяк пятно.
«Вот подонок, – мрачнея, говорит Кастет. – Умереть, значит, решил... Хорошее алиби. Ладно, с этим все ясно». – «Ментам скажем?» – негромко спрашивает Шпала. – «Еще чего! – говорит Кастет. – Раз он сам в жмурики записался, пускай жмуриком и остается. А уж я позабочусь, чтобы он как-нибудь не вздумал воскреснуть. А вы мне поможете, ясно? Вопросы, возражения есть? Нет? Тогда пошли отсюда, холодно здесь, да еще эта вонь...»
... Возражений ни у кого не оказалось, даже у чувствительного Далласа. Обезображенный труп на холодном цинковом столе отбивал всякую охоту возражать. Тот, кто подбросил его ментам вместо себя, больше не был Тучей, которого они когда-то знали; честно говоря, после того, что он сделал, Даллас не отважился бы назвать его человеком. Из зоны вернулся хищник, свирепый и кровожадный, и не надо было долго ломать голову, чтобы понять, зачем ему понадобился этот кровавый балаган с подменой. Он вышел на охоту, и все четверо знали, кто в этой охоте избран на роль дичи.
Даллас тряхнул головой, отгоняя жуткое видение, и снова утер вспотевшее лицо концом шейного платка. На мгновение ему даже почудился запах мертвечины, но он; тут же понял свою ошибку, увидев в поле недалеко от дороги заляпанный до самой кабины трактор с лязгающим прицепом. Трактор разбрасывал навоз, удобряя почву, и воняло от него именно навозом, а никакой не мертвечиной.
– Фу, – морща изящный носик, отреагировала на новый запах Лена. – Ну и вонь! Ты не можешь ехать быстрее?
– Трактор в поле дыр-дыр-дыр, за рулем сидит батыр, – с натужной веселостью продекламировал Даллас, увеличивая скорость. – Мы вывозим в поле гной, слава партии родной!
– Очень смешно, – брезгливо кривя красивые губы, сказала Лена. – Прибавь газу!
– Плотность запаха увеличивается прямо пропорционально скорости движения, – возразил Даллас. – Мы же засасываем воздух снаружи, и чем быстрее едем, тем больше засасываем...
– Чушь какая, – сказала Лена.
Она была права, и Даллас это знал. Он нарочно нес чепуху, чтобы развеять неприятное чувство, вызванное воспоминанием о визите в морг. Он очень не хотел туда ехать, не хотел смотреть на то, что осталось от Тучи, что начала делать с ним жизнь и довершила нелепая, страшная смерть. Но, проведя в размышлениях ночь и выкурив за это время полторы пачки сигарет, все-таки решил поехать, потому что Кастет и Шпала были правы: никто из них не сможет спать спокойно до тех пор, пока не увидит Тучу живым или мертвым. Вот и убедились...
Трактор впереди круто развернулся, лязгая пустым, облепленным подсыхающим навозом прицепом, и, поднимая тучи пыли, выкатился на дорогу. Даллас снял ногу с педали газа; трактор торчал поперек дороги, непонятно дергаясь вперед и назад, из его выхлопной трубы толчками били струи сизого дыма. Сквозь забрызганное грязью стекло кабины был виден тракторист в застиранной рабочей куртке и замасленной кепке, который, перекрутившись на сиденье винтом, дергал какие-то рычаги и смотрел назад, на прицеп.
