золотыми шнурами. Когда к Аркадию вернулось зрение, он увидел, что люди в мундирах были какими-то странно усохшими. Они стояли, поддерживая друг друга. Когда из машины вышел водитель, то едва не упал. Он был в свитере и пиджаке, но на голове красовалась сержантская фуражка. Он был пьян, по щекам катились слезы.
– Белов?! – удивленно воскликнул Аркадий, поднимаясь.
– Аркаша! – раздался голос Белова, густой и гулкий, как из бочки. – Мы ездили к тебе, но не застали дома. Поехали на службу – там тоже нет. Мы просто ехали, а ты вдруг побежал.
Аркадий с трудом узнавал генералов, и все же в этих поседевших и ставших ниже ростом людях он все еще мог разглядеть тех рослых, видных офицеров, которые неизменно следовали за его отцом. Это были доблестные герои обороны Москвы, командующие танковыми соединениями в Бессарабском наступлении, авангард броска на Берлин. Все четверо по праву носили орден Ленина – «за решительные действия, существенно изменившие ход войны». Правда, Шуксин, который постоянно похлопывал по сапогу рукояткой плети, теперь настолько сморщился и сгорбился, что стал не намного выше своих сапог, а Иванов, который всегда претендовал на честь носить полевую сумку отца, согнулся, как обезьяна. Кузнецов же стал кругленьким, как дитя. Зато Гуль превратился в скелет, а от его решительности и свирепости остались лишь лохматые брови да дико торчащие из ушей клочья волос. Несмотря на то, что Аркадий всю жизнь ненавидел этих людей, скорее, презирал (они были к нему жестоки – правда, больше из подхалимажа, чем со зла), теперь он был потрясен их немощью.
Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.
Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как бы докладывая о явке на службу.
– Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.
Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.
– Он должен был быть маршалом, – сказал Иванов.
– Мы были товарищами по оружию, – добавил Шуксин. – Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.
Гуль махнул негнущейся рукой.
– Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.
– Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, – по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.
– Похороны назначены на субботу, – сказал Белов. – Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.
– Мне оно не нужно.
– Я не знаю, что в нем, – Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца – сыну, так сказать.
Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.
– Благодарю, не надо.
Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.
– Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.
Гуль подхватил разговор.
– А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.
– А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? – взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, – подумал Аркадий. – Поднеси спичку – вспыхнут, как масляные тряпки».
– Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! – настойчиво твердил Шуксин.
Белов умоляюще спрашивал:
– Почему?
– Он убийца, – сказал Аркадий.
– То была война.
Гуль спросил:
– Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?
– Я не о войне говорю, – ответил Аркадий.
– Прочти письмо, – умолял Белов.
– Я говорю об убийстве, – повторил Аркадий.
– Аркаша, ну пожалуйста, – по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. – Ради меня… Он собирается прочесть письмо!
