“пчелки” мотора. Вот она биологизированная техника!
Между тем многокрыл опустился на пол и откинул, приглашая садиться, дверцу-колпак.
Однако Валентин не тронулся с места. Вчера вечером, во время праздничной феерии, он восхищался такими же “пчелками”, от которых бы замерло в зависти сердце любого воздушного аса его времени. Сознавая все это, он все же не мог доверить свою жизнь похожему на глубокое корыто сооружению. “Пчелка” не более, чем на метр, возвышалась над полом, и длина ее – между креслицами в носу и у кормы – только-только не столкнуться коленями. Однокрыл-одиночка, висевший в воздухе за стеной-окном, был еще крохотнее.
Халил расценил нерешительность Валентина по-своему.
– Почему ты с Элей все время… как это по-русски… букой? – шепнул он. – Я же просил: не огорчай ее, хорошо?
Селянин понял, что желание Халила полететь на одиночке само собой, но прежде всего планетолетчик хочет оставить Валентина с Элей вдвоем. Он ни о чем не догадывался, Халил; он был слеп, как все или почти все влюбленные… Или он был несокрушимо убежден в Элиной любви?
Между тем Эля уже уселась в многокрыле. Халил предупредил, что полетит следом немедля, и Валентину волей-неволей пришлось влезть в “пчелку”. Дверца-колпак тотчас закрылась. Корпус многокрыла, матово-белый снаружи, вдруг словно исчез. Был только пол и были креслица. И еще он и Эля.
Валентин протянул руку, чтобы удостовериться, остался ли у “пчелки” корпус. Рука уперлась в твердое.
– Тебя удивляет прозрачность материала?.. Если хочешь, можно перевести в новый режим освещенности, – Эля смотрела на него чуть-чуть печально. Селянин отвел глаза в сторону, сказал:
– Сойдет и так…
Эля нажала голубую кнопку, вмонтированную в подлокотник креслица. Тотчас раздалось мелодичное гудение, потом шелест, через секунду-другую смолкшие. “Пчелка” плавно приподнялась и поплыла к стене, в которой тотчас возникло овальное отверстие. Валентин оглянулся: “пчелка” Халила уже стояла возле планетолетчика.
– Курс к морю, к дельфиньим островам. Нижний предел высоты, – приказала Эля, вероятно, какому-то праправнуку старинных автопилотов.
– Так надежнее, – объяснила она Валентину. – Сейчас разрешают летать даже трехлетним ребятам. Это ничуть не опасней, чем, например… ну вот хотя бы езда на таких машинах, которые были прежде… На трех колесах и еще на двух колесах… Помоги же вспомнить название!
– Ну, мотоцикл… Ну, велосипед…
Он отвечал неохотно, почти неприязненно, не находя лучшего способа скрыть свою встревоженность и свою любовь к девушке.
– Да-да, велосипед, – подхватила Эля. – Дети ездили по улицам рядом с этими… автомашинами…
“Пчелка” полого спускалась вниз. Позади высилось здание Всемирного Совета – гигантская рафинадной белизны призма. А перед ними выстроились шеренгой другие здания самых разных цветов и очертаний – то трехгранные, то как растянутый мех старинной русской гармошки, то октаэдры и даже конусы, словно воткнутые острием в землю. В просветах была голубизна моря. Вверху тоже была голубизна – небо без единого облачка.
Валентин видел город вчера со смотровой площадки. По тогда был вечер и пылало многоцветьем, прежде всего, небо. А теперь, при солнечном свете, такое же, только ласковое, успокаивающее многоцветье опустилось на дома, на горы, на море.
Мимо их “пчелки” пронеслась одиночка Халила, вернулась назад, опоясала петлей, которую в двадцатом веке называли нестеровской и еще мертвой, а потом заплясала, колыхаясь с боку на бок и снизу вверх.
– Переключил управление на себя, – наблюдая за Халилом, сказала Эля. – Планетолетчик, ему это разрешено.
Не поддержать разговора нельзя было.
– По-моему, озорничает Халил. Лихач,
– Лихач? – переспросила Эля. – Раньше его, наверно, так и называли бы… Я вот думаю, кто из нас и кем бы стал, живи в прежние времена. И наоборот, конечно. Вот древний грек Архимед. Он и сейчас, если бы воскрес, стал бы великим первооткрывателем. Ум и знания – это же не равнозначные понятия.
Она смотрела на Валентина с робкой лаской. Но он не верил в искренность этой ласки: ей же поручили так относиться к нему. Однако заговорил мягче прежнего.
– Какой толк в предположениях!.. А Халил чересчур лихо… Если подведет глазомер или выйдет из строя какой-нибудь болтик, проводок, пружинка…
– В двигателе “пчелки” нет болтиков, – объяснила Эля, обрадованная переменой в его настроении. – Ведь принцип-то биологический. У нас с тобой мышцы, у многокрыла похоже на это. Полная гарантия безотказности. А если где-то в чем-то непорядок, центр самосохранения “пчелки” почует заранее и не допустит беды. Тебе все ясно, капитан?..
Валентин уловил потаенную мольбу не сердиться и готовность выполнить любое его желание. Как все это было знакомо ему и как напомнило опять об Ольге, нередко забывавшей о себе самой и своих горестях, когда говорила с ним…
– Знаешь, если в “пчелку” садится ребенок, управляет только автопилот, – продолжала Эля. – Ох, и строгая же нянька! По себе знаю… Хочешь, спустимся пониже? Сейчас можно и пониже: время работы и занятий в школах… Халил, мы идем к земле. Слышишь, Халил!
– Пожалуйста, какие возражения! – донесся ответ, – А я повыше подымусь. Давно не летал, соскучился.
Его одиночка круто взмыла в синеву неба.
– Дорвался! – рассмеялась Эля, следя за “пчелкой” Халила. – Мы с ним близкие друзья. Слышишь, Халил, ты ведь друг мне?
– Зачем обижаешь? Нет никого, кто бы о тебе думал больше, чем Халил. Зачем спрашиваешь? Нехорошо так опрашивать. Ты поругай ее тоже, Валентин. Очень прошу, дорогой: поругай за меня. Нет никого, кто был бы мне дороже, чем она.
– Ты сказал лишнее, Халил, – прервала его Эля, слегка нахмурившись.
– Но почему?.. Разве это неправда?
– Ты опять сказал не то, что следовало…
– Молчу, молчу, Эля!.. Не сердись.
Вот и снова подтвердилось: Халил все-таки любит Элю.
Как можно не любить такую девушку! Не Халил, так кто-то другой, не менее достойный… Но теперь отпали последние сомнения: Халил.
– Почему медлите? Скорее к морю, Валентин, дорогой!
Селянин не откликнулся. Нет, он ни в чем не винил парня. И Элю тоже не винил. Но сразу отозваться был не в силах.
“Пчелка” летела метрах в десяти-пятнадцати от земли, вернее от широкой голубовато-серой полосы, похожей на ледяную. Если бы рядом на обочинах не высились роскошные широколистые магнолии, можно было бы так и посчитать: полоса изо льда. Тем более, что по ней с легкостью и совсем по-конькобежному бежали люди, множество мужчин и женщин, дети, начиная с крохотулек четырех-пяти лет. От широкой полосы ответвлялись дорожки. Там тоже были люди, раскатывающие по-конькобежному. Зелень и клумбы цветов внизу сплошь исчерчены голубовато-серыми полосами.
– Дорожки не ледяные, – угадав его невысказанный вопрос, ответила Эля. – Это особая пластмасса. Коньки тоже особые. По льду на них не сдвинешься с места. Иной принцип.
