слова.
Через мгновение ему стало не до того. Ржание коня, захлестывающий плечи аркан, толчок в спину, земля, ударившая в лицо… тьма. Никаких теней, никакого света. Только тьма, забвение, ничто.
Старость — это не когда после боя хочется лежать и больше никогда не подниматься. Такое случается и в двадцать, и в двадцать пять — смотришь, как муравей ползет по травинке, и кажется, что век бы за ним следил… Старость — это когда ты даже не пытаешься встать, потому что знаешь — не получится. Сейчас — не получится. Нужно немного подождать. А потом ты все же встаешь и начинаешь отдавать распоряжения — не на Торисмунда же тебе полагаться… но на каждую мысль уходит слишком много сил, и когда список дел иссякает и ты снова имеешь право сесть, лечь, закрыть глаза, забыть об окружающем мире хоть на какое-то время, ты вдруг понимаешь, что медлителен был не только ты — у всех, с кем ты говорил сейчас, глаза будто затянуты мутной белой пленкой. А еще на холме тихо. Неприлично тихо для вечера после тяжелого, да, очень тяжелого, но удачного боя.
Противник отошел и заперся за повозками, внезапность в таких условиях он себе не обеспечит, да и темнеет уже, но с Торисмундом поговорить нужно. Похоже, что ночью жди неожиданностей.
Не ночью. Уже. Потому что чуть ниже по склону сидят или лежат вповалку люди из дружины наследника. И старший их, Атанагильд, сидит… а самого наследника нет. И… и коня его нет. Старость. Пропустил…
Он оглядывается — да, его собственные люди не замерли, заняты делом, но двигаются как осенние мухи. У трех букеллариев рядом с ним глаза ясные — на остальных смотреть не хочется. И кажется, сносит их, даже к водоносу за водой никак не пройти по прямой — будто какая-то сила все время тянет вниз, в долину.
Он сводит ладони перед собой, смотрит на руки. Эта сила не входит без приглашения, не может. Значит, кто-то ее сюда пригласил — или хотя бы откликнулся.
В составе гуннского посольства в Толосу приезжал старичок — не то колдун, не то непонятно что. Об этом рассказывал сенатор Авит, его собственный посол. Людей Аттилы Теодерих отпустил назад с честью, а вот старичка приказал убить. И после этого очень быстро, удивительно быстро пошел на союз с Ромой. У Теодериха, у покойного уже Теодериха были к тому веские практические причины — займи Аттила восточную часть Галлии, границы его владений подошли бы к везиготским вплотную, а какой Аттила сосед, все уже хорошо поняли. Но эти причины существовали и до того, как король принял послов — а тогда он еще думал, колебался. А как встретился со старичком — перестал. Авит рассказывал, что по слухам колдун предлагал королю везиготов власть не только над живыми, но и над мертвыми. И добрый христианин Теодерих, конечно, такого непотребства не потерпел.
А слышал предложение не только он. И запомнил не только он.
Но почему Торисмунд сорвался сейчас, сейчас, когда исход сражения ясен… потому что его отец погиб. Пока Теодерих был жив, Торисмунд не пошел бы против него, а сейчас ему нужно доказывать, что он настоящий король — при том, что сам он не очень в это верит, и правильно делает, заметим.
Послать его дружину на поиски? Послать своих? Да, в своем нынешнем виде они много отыщут… они и платоновскую Атлантиду найдут.
Не понимаю, не вижу логики… люди Торисмунда принадлежат ему, он имеет над ними власть, когда он открыл дверь, они стали уязвимы — но что случилось со всеми остальными?
— Эслас! — окликнул он одного из букеллариев, на которых можно было смотреть без омерзения. — Поедешь в главный лагерь. Найдешь… любого из комесов, кто на ногах и не очень занят — Майориана, Рицимера, Марцеллиана, Боэция — неважно. Скажешь, чтобы добирался сюда. И взял с собой сотню. Если меня не будет до полуночи, пусть высылает поисковые группы. Но только из тех людей, что приведет с собой.
Риск? Риск. Но сражение выиграно уже, кампания выиграна еще под Аврелией, если Аттила уйдет — это неприятно, но терпимо, это даже в каком-то смысле удача — гарантия, что в ближайший год-два комесы не передерутся между собой, будут слишком заняты. А его собственные шансы вернуться домой крайне невелики. Майориану, конечно, могло присниться что угодно, но пятьсот миль есть пятьсот миль, и если армия одолела это расстояние за неделю вместо двух, значит, кто-то приложил к этому руку.
Нет, на такую удачу жаловаться грех, даже если она в твоей жизни последняя.
— Вы — со мной.
Оба сопровождающих начинают оглядываться по сторонам только тогда, когда понимают, что на их отъезд никто не обращает внимания. Но они — люди крепкие, привыкли ко всему, да и не их это ума дело.
Поздно спохватился, поздно. Темно уже, и луна. Самое неприятное время. Но если у этого дурака получится… черт его в буквальном смысле знает, что произойдет. Это не дом, не город, не огражденное человеческое жилье, даже не возделанная земля. Это поле боя — в глуши, в необжитом месте. Хозяйство смерти.
Минерва и Мария, особенно Мария, вот ведь несчастье. И фора у королёныша, и гнать нельзя — по этому полю, да в лунном свете — это верный способ свернуть шею. Да еще поди пойми, куда он подался, потому что пакостью этой несет просто отовсюду… Матерь Божья, если я не успею, ну хоть ты-то поймай и вразуми это готское бревно, он не так уж плох и в тебя верит, а скормит же себя и всем вокруг навредит…
А потом стало не до посторонних, потому что направление обозначилось четко. Значит, мальчик уже начал и времени совсем нет. Времени нет — и вылетевший навстречу из-за холма патруль — гуннский патруль, шестеро, вражеский — это не угроза, не опасность, это препятствие, сквозь которое нужно пройти, расклад не существенен, а человек прямо впереди, кажется, не вооружен и весь обвешан какими-то цепями и костяшками, которые почему-то не стучат друг о друга, не издают звуков… ну что ж, первый дротик ему — на всякий случай.
— Отвезем его в… — Торисмунд понимал язык гуннов, всем пришлось его выучить, но некоторые слова были не слишком знакомы. В лагерь? Или что-то другое? — Поспешим…
Еще бы им не спешить, мрачно подумал король везиготов. Надо же было так попасться, испортить все и всем. Сражение можно было считать выигранным: Аттила отступил, укрылся за рядами повозок, и сам загнал себя в ловушку. С утра можно было бы окружить лагерь хваленого непобедимого короля гуннов непроницаемым кольцом; а теперь, когда король везиготов так, по-глупому, попался в плен, гунны смогут торговаться и выкупят себе самые выгодные условия.
Лучше бы убили — но разве от них дождешься? Руки надежно связаны за спиной, рот заткнут обернутым кожей колышком. Ни закричать, призывая на помощь, ни вывернуться: виси себе поперек конского крупа, как пленница, и не надейся на освобождение.
Проклятые гунны, проклятая баба в синем и золотом, ну почему они не явились мигом позже? Всего-то оставалось — закончить движение, напоить Ее кровью, и тогда бы ему не помешали никакие неведомые гостьи, никакие гуннские всадники. Королю, которому служит призрачное воинство — все тысячи, десятки тысяч павших — не страшны никакие гунны. Торисмунд повел бы своих новых слуг в бой, ведь для мертвых луна что солнце, а ночь что день, и покончил бы с врагом!..
Промедлил — и чего ждал, почему не поспешил? — и вот, расплачивайся.
Набросили аркан, не дав пошевелиться, закончить. Будто знали…
Остановлен всего за шаг, за миг — одно движение руки, и Тысячеликая Богиня покорилась бы ему, отдалась и наградила необоримой силой. При одной мысли о том, что потерял, король готов был от ярости грызть засунутую в рот деревяшку. Не только честь, но и возможность стать всесильным. Всего-то, всего- то…
