невидимости и неуязвимости соскользнул с плеч, а король и не заметил. Когда это случилось, ну когда? Его же никто не видел все то время, что понадобилось луне пройти почти треть по ночному небу!
Или — Она слабее той, чье покрывало струилось солнечным светом? Нет, не может быть. Она непобедима, Ей нет равных. Она щедро дарила победу королю гуннов, и пред ним трепетали все племена мира, а потом Аттила надоел Ей, и она выбрала Торисмунда. Нет, Торисмунд не оказался недостойным. Во всем виновата та, другая… кто она?
Висеть кулем и слушать короткие разговоры гуннов было донельзя обидно. Везут в лагерь, к вождю. Вождь приказал найти и взять, не пролив крови. Ну да, конечно же — Аттила ревнив, он еще не понимает, что Тысячеликая отвернулась от него, что гунн наскучил ей, и Она предпочла того, кто моложе и сильнее…
Кажется, скоро утро. Торисмунд не мог бы объяснить, почему уверен в этом: на луну не посмотреть, а темнота, которую видишь, вися вниз головой — темнота и есть, птиц тоже не слышно, какие тут птицы, тут все живое разбежалось, напуганное шумом битвы; но знал, что до рассвета не так уж далеко. А рассвет придется встречать в лагере Аттилы, и лучше бы умереть до того, вот только ни одного способа сражаться и избежать плена ему не оставили. Наверное, надо было предупредить дружину, куда идет. Взять с собой еще кого-то. Но Она велела прийти в одиночестве, без лишних глаз!
Как много времени прошло с того момента, как Торисмунд ушел из лагеря на холме, даже удивительно, непонятно, когда успело — неужели обряд призыва Ее занял столько?..
Кожаный ремень, которым были связаны руки, никак не поддавался, а гунн, заметивший, что Торисмунд дергается, треснул королю кулаком промеж лопаток и буркнул что-то недоброе.
Топот, приглушенное ржание, потом свист метательного топора — и полет с конского крупа на землю. Со связанными за спиной руками — то еще испытание на ловкость: извернуться в воздухе, упав на бок, откатиться от копыт… Чьи-то руки, знакомые, подняли, резанули ножом по веревкам. В руку легло древко копья, тоже знакомое, отполированное ладонями Торисмунда. Атанагильд, старший его дружины.
Гунны не собирались сдаваться, даже несмотря на то, что противник превосходил их числом втрое. Король везиготов сражался с той мрачной яростью, о которой с утра почти успел забыть: мстил за хоть и недолгое, но пленение, за подлое вмешательство в обряд. В короткой злой схватке в предрассветной тьме пали пятеро из его дружины, и за это тоже нужно было мстить. Гунны — храбрые воины, дерзкие и упорные. Потеряв пленника, они до последнего надеялись вернуть его себе.
— Не вышло, — Торисмунд упер древко копья в землю и отер со лба пот, усмехнулся.
Атанагильд, легко раненый в схватке, отчего-то был зол, словно и не победил только что. То, что он сказал в ответ, мог бы еще выслушать наследник короля, но не король, которому до признания всеми родами везиготов оставалась сущая малость, пустяк. Атанагильда же, который был вдвое старше Торисмунда, это, кажется, не смущало. Хуже всего — остальные его тоже слушали, и, кажется, были согласны.
Из бранного рыка король усвоил главное: переполох в лагере устроил ромей Майориан, явившийся туда на закате. Не найдя ни Торисмунда, ни Аэция — та-а-ак, а этот-то куда делся?! — ромей, правая рука патриция, принялся честить дружину короля такими словесами, что дружина, устыдившись, немедленно бросилась искать Торисмунда.
— Хватит, — рявкнул в ответ король. — Возвращаемся.
— А я думал, — мрачно буркнул Атанагильд, — теперь пойдем Аттилу воевать… а чего нам, да?
— Не пойдем, подождем рассвета, — сквозь зубы ответил Торисмунд, вытирая с щеки кровь. Когда только успели зацепить чуть повыше брови…
Жаль, что слишком поздно. Еще недавно можно было выговорить заветное «отдаю Тебе свою кровь», а теперь — все. Время упущено, и вот-вот взойдет солнце.
«Не слишком-то удачное начало правления…» — подумал Торисмунд, облизывая соленые губы.
В последние годы ему редко приходилось сражаться самому — не дело комеса болтаться на передней линии. Но даже когда звезды устраивались на небе особенно неудачно, сосредоточиться на себе и противнике обычно не получалось, нужно было следить за развитием боя, пренебрегая всем прочим, в том числе и собственной безопасностью. На это телохранители есть.
А вот сейчас их уже нет… а есть только ночь и незнакомая, очень неровная местность, и три, нет, два, противника — оба почти вдвое моложе, оба сильнее и выносливей, но это не имеет значения, никакого. Потому что привычный, уютный ритм уже сомкнулся вокруг — ми-ни-стер-ве-ту-ли-пу-эр-фа-лер-ни… — хватит и до утра, до завтра, до конца света, много написал Катулл, и не один Катулл в Роме писал хорошие стихи…
В чем удобство кавалерийского копья — оно не только летает хорошо, оно и для ближнего боя годится. Против двоих с мечами в том числе.
Эти дураки в Роме теперь рассказывают, что он смог одолеть Бонифация, потому что взял копье длиннее обычного — и застал противника врасплох. Минерва и Мария, надо же… идти в бой с непривычным оружием… это теперь считается военной хитростью. А хитрости тут никакой и нет, просто он был внутри стихотворения, а Бонифаций — снаружи.
Двое гуннов хороши и не мешают друг другу, и, может быть, достанут его, но не на этой строфе, и не на следующей, и им неоткуда узнать, что это за ритм и сколько всего умещается в него целиком, двое, моложе, сильнее, оба ранены — и они теряют кровь, а он только слова…
И тут их становится трое, а не двое — или, кажется, это нас теперь двое, потому что удары противников не доходят до цели, а ритм несет… наконечник копья без всякого напряжения скользит наискосок через новоприбывшего — и прямо в горло замершему от удивления гунну.
— Он не должен был жениться на Серене.
Он не должен был жениться на Серене. Он — Флавий Стилихон, патриций империи, командующий, опекун императора Гонория, вандал. Жениться — тут все ясно. На Серене — любимой племяннице императора Феодосия. Не должен был, потому что дети Серены имеют право на пурпур.
Мальчику двенадцать. Он смотрит как отец ходит по комнате. Мать сидит в углу, сложив руки на коленях, как статуя Деметры, скорбящей по Персефоне. Точно так же. И складки на одежде такие же, и на лице.
— Он не должен был жениться на Серене. А коль уж женился, то играть до конца. По рукоять, — говорит отец.
Когда речь идет о таких правах, нельзя проигрывать. Встать не дадут.
— Я теперь знаю, как это произошло, мне рассказали, — говорит отец, комес Гауденций, командующий конницей, большой человек по все стороны моря. — Они дождались, пока Стилихон уедет в Бононию, и взбунтовали часть армии. И под шумок убили столько его людей, сколько смогли. До кого дотянулись, — комес Гауденций кашляет.
Его самого там не было, но ему ничего и не грозило. Почти. С точки зрения противников «варварского засилья» Гауденций из Дуросторума[15] — ромей. Потому что не вандал, не гот и не гунн. Но когда идет резня и выбивают старших, очень трудно остаться в рамках.
Отец кружит по комнате… Король, король Аларих, когда думает, тоже встает и ходит, почти бегает. Ему так нужно. Никто даже не замечает, все привыкли. Но здесь и сейчас все не так, отец не выхаживает важное решение… он, кажется, пытается отвлечь себя движением от того, о чем рассказывает.
— А потом они пришли к Гонорию, — имя нынешнего императора Запада звучит почти как ругательство, — Олимпий пришел со всей клакой. И дали ему списки, и сказали, скольких уже убили. И объяснили, что Стилихон никогда не поверит, что все это сделалось само, без приказа. Что он очень любит и ценит своих людей. Любит и ценит куда больше, чем самого Гонория, которому служил, только исполняя предсмертную волю императора Феодосия. Гонорий подумал — и все подписал.
Звук шагов, движение воздуха.
