Официант убрал пустую посуду, но на столе еще оставалось много закуски. Да и водки в графине было почти до половины. Штурмин, поняв, что теперь рисоваться ему не перед кем, расстегнул верхнюю пуговицу и поудобнее устроился на мягком диване.
"Музыку включили бы, что ли, – подумал он, но не стал напрягать официанта. – Все, делать больше нечего. Согласие я дал, не станешь же слово назад забирать.
Побуду Забродовым. Правда, из меня такого инструктора, как он, не получится. Он – ас, а я кто? Начнут сравнивать – и не в мою пользу. – И тут же он нашел положительное в таком раскладе. – Значит, появится стимул к росту".
И он уже увидел себя в мыслях на полигоне ГРУ перед строем новичков, которых предстоит научить уму-разуму, сделать из них настоящих бойцов, вложить в них все то, что известно ему самому.
Штурмин сидел с рюмкой водки в руке, от которой отпил глоток, его мысли были далеко. Они то кружились вокруг полигона, то вдруг оказывались в Таджикистане или в Югославии, в общем, там, где он побывал в последние год или два. Единственное, что его радовало, – он до сих пор жив, его не зарезали и не убили, не сбросили в пропасть, а бог дал ему возможность вернуться в Москву. Он сидел и улыбался.
– Извини, браток, можно присесть? А то за другими столиками компании.., несимпатичные.
Штурмин вернулся на землю и огляделся. И в самом деле, кафе уже заполнили люди и только его стол, рассчитанный на шесть персон, был занят с одного утла. Перед ним стоял широкоплечий бородатый мужчина в твидовом пиджаке поверх свитера. Длинные волосы, борода, огромные руки лежали на синей льняной скатерти. Мужчина опирался о край стола.
– Я ненадолго. Кофе выпить, съесть чего-нибудь…
– Кому ты помешаешь? Садись, – легко Штурмин назвал незнакомца на «ты».
По комплекции они были схожи, по годам ровесники, но короткая стрижка и длинные седоватые волосы кардинально меняли первое впечатление от них. А в остальном сходство было разительное. Если бы Лев Штурмин отпустил длинную шевелюру и недели две не брился, он бы наверняка был похож на Хоботова как родной брат.
Подошел Борис и хотел возмутиться, предложить новому посетителю устроиться где-нибудь в другом месте, ведь как-никак, Штурмин был знакомым Забродова, и именно Илларион оставил его здесь, за своим столом.
– Я не против приютить его здесь, – спокойно сказал Лев.
Официант пожал плечами:
– Что желаете?
Заказав кофе и салат. Хоботов посмотрел на Штурмина. Тот поглядывал на рюмку с водкой.
– Я бы тоже с удовольствием выпил.
– Так в чем проблема? Выпей, – сказал Штурмин и, взяв чистую рюмку, двинул ее к собеседнику.
– Нет-нет, я за рулем.
– А жаль, – сказал Штурмин, – сидел с друзьями, а они вдруг разбежались. Случается и так… Словно ветер налетел, подхватил их, а я остался один. Сижу, как дурак, в кафе, а в графине еще…
– Вижу, вижу, понимаю, – Хоботов крякнул.
Тут же взял сигарету и закурил. Закурил и Штурмин, вернее, он раздавил в хрустальной пепельнице предыдущий окурок, еще тлевший, прикурил новый.
– Отмечали?
– Давно не виделись.
– Понятно. А у меня.., вот.., неприятности, – сказал Хоботов, – работа застопорилась, и ни туда, ни сюда. Бьюсь над ней как рыба об лед, и ничего не выходит.
– Что за работа? – безо всякого интереса осведомился Штурмин.
– Скульптор я.
– Скульптор? – удивился Лев.
Такие профессии, как художник, скульптор, музыкант раньше существовали за кругом интересов Штурмина. А тут такой день случился, сперва искусствовед Болотова умные вещи говорила, затем скульптора занесло и, судя по всему, мужик он толковый, сильный.
А силу в мужчинах Штурмин уважал, наверное, больше, чем какие-либо другие качества. Это и расположило его к Хоботову.
– А что ты такое делаешь? Памятник, что ли, на могилу?
Хоботов сидел, и его пальцы, словно кусок пластилина, сминали и разминали толстую жестяную пробку от напитка.
– Одну работу пообещал. А надгробия я не делаю, это то же самое, что музыканту на похоронах играть. Лабух какой-нибудь согласится, а настоящий мастер – нет.
– Почему?
– Так заведено. Вообще-то, ты" наверное, спортсмен? Тренер, да?
– В общем-то, да, – признался Штурмин, хотя сказал это довольно уклончиво, могло быть и так, и эдак.
– Смотрю, мужик ты сильный.
– Чем-чем, а силой, бог не обидел.
Официант принес кофе и салат. Хоботов ел с аппетитом, а Штурмин выпил рюмку водки. Теперь она пошла легко, ведь как-никак, появилась компания.
Говорить можно было вполне откровенно о делах житейских, настолько откровенно, как говорят попутчики в поезде, которые понимают, что эта встреча единственная и больше никогда не повторится, что жизненная дорога их свела. Волей случая они оказались в одном вагоне, в одном купе, а дорога их разведет. Они сойдут на разных станциях и уже никогда в жизни не встретятся и вскоре о встрече забудут. А вот душу в разговоре облегчат. Только постороннему человеку можно легко раскрыться и выплеснуть все то, о чем ни друзьям, ни близким не расскажешь.
И Штурмин как-то сам того не примечая, может, согретый алкоголем, а может, сильно перенервничал, не успел как следует выговориться с друзьями, рассказал Хоботову о многом. Естественно, он умолчал о том, кто он, где работает, в каком звании служат, и кто те, с кем он сидел за одним столом. С другой стороны, он вполне мог говорить и о них, потому как скульптор со звучным именем Леонид их не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.
– Так вот, все хотят, чтобы я занял должность и взялся учить молодых. А я, честно говоря, боюсь. Ответственность просто зверская, вдруг, что не так, кто будет отвечать? И не перед начальством, не подумай, не перед ним. Я начальства никогда не боялся и не. боюсь, тяжелее – перед собой.
Хоботов участливо кивал, а его руки с сильными толстыми пальцами и короткими ногтями уже разорвали пробку на четыре части, и теперь он шуршал острыми железками, перекатывая их в ладони, как ребенок перекатывает гладкие морские камешки, отполированные прибоем.
– Наверное, правильно. У меня тоже самое, хотя и с другой стороны.., но все проблемы в жизни схожи.
Если работать холодными руками, без охоты, без переживаний, без сердца, а одним умом, то ни хрена не получается. Глина холодная, мрамор мертвый. Ты вот правильно говоришь, настолько мертвый, что надгробие напоминает. А если с душой, с нервами, тогда все живое. Сейчас я одну штуку делаю, никому еще не показывал, вещь тяжелая… Бьюсь, бьюсь… И вот, уже кажется, вот, он, вот он, конец уже вижу, а на утро гляну – все не то. И опять ломаю.
– А что ты хоть делаешь?
– Это словами не расскажешь. Это надо видеть.
Если бы скульптуру или картину можно было рассказать словами, то на хрен они кому были нужны! В музее одни таблички болтались бы: «Самсон, разрывающий пасть писающему мальчику» или «Геракл», «Давид» – такие таблички и висели бы. А люди деньги платят за то, чтобы скульптуры смотреть, не таблички читать.
– Справедливо говоришь, хоть и путано.
– Вот я, – заговорил Хоботов, положив кулаки на стол и подавшись вперед, – я сразу вижу – где с душой сделано, с нервами, а где – халтура, за голые деньги. Ненавижу все эти памятники вождям, колхозницам,
