свое выступление. Но вдруг я почувствовал, что не могу произнести ни одной. Уже много часов я мысленно представлял, как все это будет. Но теперь я понял, что не могу взять себя в руки, сосредоточиться.
Сколько раз мы сидели вот так в этой комнате, сколько раз я приходил сюда с новыми планами, с предложениями, ждал встречи с этими людьми!..
И вот я сижу здесь как подсудимый, как человек, которому надо искать слов для оправдания. И не боязнь ответственности, не опасения за мою дальнейшую судьбу угнетают меня. Нет! Сам факт, простой и непреложный факт, что я, для которого в этом туннеле и во всем, что было с ним связано, заключалась жизнь, теперь выгляжу человеком, причинившим непоправимый вред этому дорогому для меня делу, — вот что подавляет меня.
— Ну что ж, начинай, Андрей Васильевич, — сказал Трифонов, — мы ждем.
Но я продолжал молчать. Я видел перед собой удивленное лицо Ирины. «Андрей, что с тобой? Говори же!» — читал я в ее глазах. Я видел подчеркнуто бесстрастное лицо Полесского, который сосредоточенно крутил цепочку из скрепок для бумаг… и я молчал.
— Ладно, — недовольно сказал Трифонов, — скажешь после. Может быть, ты, товарищ Кондаков?
— Что ж, товарищи, дело ясное, — охотно начал Кондаков. — Я предупреждал Арефьева, что все это добром не кончится. У него получилось все, как в романе. Прочел статью — значит, это новаторство. Комбинат возражает — значит, консерваторы. Поехал в Москву… Я ведь понимаю, как там у него все вышло. Пришел в главк, — я руководство обижать не хочу, но здесь мы люди свои, скрывать не буду, немало я там умников, оторванных от производства, от реальной жизни. Арефьев доказывает, ссылается на статьи… В главке тоже люди не о двух головах, боятся: откажут — пришьет им Арефьев ярлык рутинеров: живое дело, инициативу снизу, мол, глушите… Что ж, расчеты есть, в центральной печати статьи есть — шут с тобой, делай… И вот результат.
Вы думаете, товарищи, мне легко было этот приказ подписывать? Арефьев — парень инициативный, толковый. Но закон есть закон. Виноват — получай по заслугам. Вот какое дело. И хорошо еще, что Агафонов жив остался. В общем, у меня все.
— Так… — задумчиво проговорил Трифонов. — Вот насчет Агафонова. Он письмо к нам в бюро прислал. Разрешите, прочту?
«Письмо? Какое письмо?» — подумал я. А Трифонов между тем вынул из ящика стола листок бумаги и прочел:
— «В партбюро «Туннельстроя». Слышал, что товарища Арефьева с работы сняли за несчастный случай со мной. Это неправильно. Тут надо по существу разбирать. Мы с Арефьевым не один месяц работаем. Он пользы хотел, и если в чем ошибся, так мой факт сюда примешивать, по-моему, неправильно. Прошу это мое мнение принять во внимание. А г а ф он о в». Вот какое дело, товарищи.
И Трифонов положил бумагу на стол.
«Агафонов, старый, верный друг, — мысленно произнес я, — спасибо тебе, спасибо!..»
Полесский медленно подошел к столу и взял письмо. Минуту-другую он сосредоточенно читал. Я наблюдал за ним. Что-то похожее на улыбку промелькнуло на его лице.
Он положил листок на стол и спросил:
— Когда было написано это письмо и как оно попало в бюро? Тут нет числа.
— Письмо было написано вчера утром, и привезла его товарищ Волошина.
Ирина? Значит, было еще одно письмо, кроме того, что она передала мне? Но почему же она умолчала об этом?
— Волошина? — переспросил Полесский. — Любопытно…
Ирина встала.
— Могу объяснить. Я была в Заполярске, в командировке. Собиралась уже уезжать, когда мне позвонил профессор Горчаков, руководитель нашей экспедиции, попросил кое-что дополнительно захватить. Потом рассказал, что произошло на стройке. Вот. Я заехала в больницу проведать Агафонова, — мне было по дороге. Он и попросил передать письмо товарищу Трифонову. Я это и сделала еще вчера. По- моему, все ясно. — Она села.
Полесский ничего не сказал. Он вернулся на свое место, в угол комнаты, и снова уселся на катушку, вытянув длинные ноги.
— Я огласил письмо, — медленно сказал Трифонов, — поскольку оно к нам поступило. Хотя считаю, что само по себе это ничего решить не может. Дело надо разбирать по существу. Кто хочет говорить? Я посмотрел на Орлова. Почему он молчит? Ведь это он натолкнул меня на мысль о штанговом креплении. Боится, что его признают «соучастником»?
— Ты собираешься выступать, Арефьев? — с нетерпением уже спросил Трифонов.
— Да, — сказал я.
Я встал, несколько секунд молчал, обдумывая, с чего начать. Я хотел рассказать им о том, что я не мог спокойно наблюдать, как свертываются работы на туннеле. О том, что скорейшее окончание строительства для меня не только производственный вопрос. О том, что речь идет о моем пути в жизни…
Но я не смог найти нужных, убедительных слов.
Я говорил недолго, и речь моя получилась сухой. Напомнил, в каком положении находилась стройка из-за нехватки цемента. Рассказал о сути штангового крепления, ни словом не упомянув об Орлове…
— Очевидно, я виноват, — сказал я в заключе- | ние. — Мне еще трудно понять, в чем именно. Но то, что произошло, не может скомпрометировать штанговое крепление. Допущена какая-то неточность. То, что в результате этой неточности, или небрежности, пострадал Агафонов, разумеется усугубляет мою вину. Комиссия установит, что же произошло… Наверное, в чем-то я виноват. Хочу только сказать, что иначе поступить не мог.
Я сел. Кондаков неодобрительно покрутил головой так, как будто ему тесен был воротник рубашки.
— Будете говорить, товарищ Орлов? — спросил Трифонов, поворачиваясь к Григорию, который до сих пор не проронил ни слова.
Я вздрогнул, будто Трифонов обратился ко мне. Старался заставить себя не глядеть на Орлова. Но не удалось: на секунду наши взгляды встретились, и Григорий тут же отвел глаза в сторону.
— Товарищи, — громко начал Орлов, — я сознаю себя косвенным виновником всего происшедшего, потому что статьи о штанговом креплении принес Арефьеву я.
Я почувствовал огромное облегчение. Для моей судьбы не имело ровно никакого значения то, что Орлов сказал об этом факте. И ему это тоже ничем не грозило. Но мне было радостно сознавать, что я оказался не прав, заподозрив Григория в неоправданно трусливом желании утаить эту деталь. Я снова поднял голову и постарался встретить взгляд Григория. Мне хотелось, чтоб он увидел по моему лицу, как мне радостно знать, что он честен.
Наши взгляды опять встретились. На этот раз Григорий с вызовом, в упор посмотрел на меня. Но этого было достаточно, чтобы я понял: Григорий ненавидит меня. Я первый не выдержал его взгляда, опустил голову.
— …Однако, — продолжал Орлов, — тот факт, что товарищ Арефьев, как школьник, как студент, ухватился за эти статьи, не попытавшись критически их осмыслить, заслуживает решительного осуждения… Григорий говорил неестественно громко, как будто его слушали не восемь человек в небольшой комнате, а целое собрание. Он стоял выпрямившись и высоко подняв голову. Наверное, в этот момент он думал, что если будет говорить неправду столь торжественно и во весь голос, то обманет собственную совесть. Я посмотрел на Ирину. Она сидела с опущенной головой.
— Мы были друзьями с Арефьевым, — продолжал Григорий. — Но теперь… мы не друзья,
— Почему? — спросил Василий Родионович Ани-симов, До сих пор молчавший.
— Скажу, — ответил Орлов, — хотя это и не имеет прямого отношения к делу. События последнего времени заставили меня по-новому взглянуть на нашего начальника строительства.
В комнате и до того было тихо. Но после того как Григорий произнес эти слова, тишина стала какой-то иной — тяжелой, почти физически ощутимой.
Трифонов внимательно посмотрел на Орлова. Но Григорий или не заметил, или не хотел замечать его взгляда.
