— По-моему, — говорил Орлов, — для Арефьева нет ничего святого. Производство, планы ~ все это для него самоцель. Несчастный случай с Агафоновым, прискорбный факт, может быть, и не связан прямо с действиями Арефьева, но он наверняка связан с нии косвенно. Между поведением Арефьева и тем, что пострадал рабочий, есть незезримая, в-внутренняя связь…
«Что он такое говорит?» — подумал я. Мысль Григория показалась такой дикой, что на мгновение мне представилось, что это говорит совсем не Орлов, а какой-то другой, незнакомый мне человек.
Но это был Григорий. Он по-прежнему стоял весь напружинившись, подняв голову, и я заметил, что на лбу его выступили крупные капли пота.
— Мы знаем этих так называемых железных людей, — продолжал Орлов, — с-сильные личности. Я помню, в тысяча девятьсот сорок четвертом году я, еще студентом, был на практике в одном руднике… Я помню начальника этого рудника. Его звали Иван Петрович. Но кличка у него была «Иван Грозный». Рабочие у него работали по две и три смены без отдыха. Да, этот рудник давал сырье, нужное для обороны. Но разве это повод, чтобы забыть о ч-человечности.
Орлов сделал паузу. Гнетущая тишина стояла в комнате. И вдруг я услышал какой-то странный, чуть слышный звук. Этот звук бил меня, точно по обнаженным нервам: «звяк… звяк… звяк…» Я стал медленно обводить взглядом комнату. Наконец понял: это Полесский методически подбрасывал и ловил длинную цепочку из скрепок.
«Перестаньте!» — чуть было не крикнул я. Но сдержался.
— Ну, дальше? — медленно произнес Анисимов, кладя на стол свои широкие и тяжелые ладони.
— План «Грозный» давал, по сто и сто пятьдесят процентов давал. Но рабочих своих, я уверен, не знал даже по фамилиям…
— А вы знаете их фамилии? — спросил Анисимов.
— Нет, конечно.
— А я знаю, — громко сказал Анисимов. Орлов умолк и растерянно посмотрел на бурильщика. А тот встал и сказал:
— Могу сообщить одно такое имя: Анисимов Василий Родионович.
— …Я… я тебя не понимаю, Василий Родионович, — уже совершенно другим, неуверенным тоном сказал Орлов.
— Я всю войну проработал на руднике в Сибири, — сказал Анисимов. — Это я вкалывал по две смены подряд, я спал в забое. Про меня, значит, товарищ Орлов, говорите? Меня жалеете? Что ж, валяйте дальше, послушаю. — Он сел. Снова наступила тишина.
И тогда неожиданно поднялся Полесский. Позвя-кивание прекратилось. Не прося слова. Полесский тихо, так тихо, как он никогда раньше не говорил, сказал:
— Я хочу информировать бюро, что товарищ Агафонов… — он сделал паузу и посмотрел на часы, — три часа тому назад… скончался.
— Что?! — крикнул я и вскочил с места.
— Да, товарищи, он умер, — не глядя на меня, продолжал Полесский. — В нашей редакции это стало известно почти накануне заседания бюро. Нам удалось связаться с больницей.
В тумане, который застилал мои глаза, я увидел, как медленно поднялся Трифонов.
— Почему вы не сообщили нам об этом немедленно? — спросил он Полесского.
— Я не хотел, чтобы известие о смерти Агафонова повлияло на ход заседания бюро, — неторопливо ответил Полесский, — но сейчас я понял, что не могу больше молчать…
Я почувствовал, что задыхаюсь. Вот если выбежать отсюда на мороз, то мне удастся вздохнуть.
— Что с тобой, куда ты? — Эти голоса доносились до меня как бы издалека…
…Я пришел в себя только там, за стенами этого дома. Не знаю, сколько прошло времени, пока я вдруг не осознал, что быстро иду, почти бегу по дороге в Тундр огорск и нахожусь уже вблизи города.
Я бьгл в полушубке, но без шапки, с непокрытой головой. Однако я не чувствовал холода. Голова моя была точно в огне. Последнее отчетливо услышанное мною слово Полесского «скончался» стучало в моих ушах. Я почти бежал, но это страшное слово, оно неслось за мной, опережало меня, подстерегало на каждом шагу. «Скончался, скончался, скончался… — повторял я. — Все кончено. Я убил его. Я никогда больше не увижу Агафонова. Никогда. Что стоят все мои мысли, все мои глупые рассуждения, философствования перед лицом смерти? Ничего! Грош им цена. Агафонов умер. Я убил его».
Передо мной показались первые окраинные дома Тундрогорска. Я остановился. Я не хотел входить в город. Мне хотелось, чтобы дорога, по которой я шел, была бесконечной и чтобы она вела в никуда. Я по- прежнему не чувствовал холода.
«Что же мне теперь делать?» Я задал себе этот вопрос, понимая, что на него нет ответа. Я словно одеревенел. Я не чувствовал ни холода, ни боли. Я не ощущал самого себя. Теперь я шел медленно, ничего не видя перед собой. Наверное, если бы передо мной возникла река или пропасть, я механически шагнул бы в нее. Путь мой преградило здание нашего Дворца культуры. Я стоял у его освещенного подъезда. Тупо смотрел на полуоткрытую дверь, рябую от снеговых пятен: дети, играя в снежки, использовали эту дверь как мишень; на электрический фонарь, который чуть покачивал ветер; на витрину, залепленную какими-то объявлениями — печатными и написанными от руки.
Автоматически, не отдавая себе в этом отчета, я стал читать объявления: «Кино», «Лекция», «Танцы», «Кино»… Я читал и повторял про себя названия кинофильмов, которые шли здесь вчера, и позавчера, и неделю назад, и слово «Танцы», которым завершалось каждое объявление. Я читал и перечитывал, буквы гипнотизировали меня, и я не мог оторваться от них. «Межпланетные полеты. Лекция», — прочел я объявление. Потом я перечитал, но по слогам, с начала и до конца, от числа до фамилии лектора «из области». Внезапно смысл написанного дошел до меня. «Межпланетные полеты», — повторил я про себя и посмотрел вверх, в темное бездонное небо. — Боже мой, межпланетные полеты!.. Что за дело мне до этих полетов, от которых мы, наверное, так же далеки, как и наши отцы и деды, что мне до всего этого теперь, когда нет и никогда не будет больше Агафонова?»
Мне захотелось отвернуться, не видеть эти холодные, так отвлеченно, так отрешенно звучащие слова: «межпланетные полеты», — но они гипнотизировали меня. Мне почудилось, что я плыву один в черном бездонном небе, где нет ни прошлого, ни настоящего, нет ничего, кроме этой бездонности и черноты, и я почувствовал облегчение. Все, что произошло, осталось где-то там, позади, далеко-далеко. Я не помню, каким образом очутился в зале клуба. Я не думал о том, какое впечатление произведет мое появление на людей, конечно уже знающих о несчастье на нашем строительстве. Я вошел в клуб, сам не сознавая, что делаю. В зале было много народа, преимущественно молодежь. Я встал сбоку, у входа, прислонившись к стене. Лектор, незнакомый мне пожилой человек в пиджаке и брюках, аккуратно заправленных в большие валенки, говорил что-то, но я не мог сразу понять, о чем именно идет речь. Наконец я понял. Лектор говорил о том, что время и пространство — понятия относительные и что межзвездный корабль не будет подчиняться земным законам. В то время как астронавты проведут вне нашей солнечной системы год или два, на Земле пройдет сто или двести лет, и, вернувшись домой, они уже не найдут никого из тех, кто провожал их в далекое путешествие…
Да, это хорошо. Уйти и вернуться, не найдя никого. Не краснеть, не стыдиться, не опускать глаза при встречах. Снова родиться. Не иметь прошлого. Только будущее.
Лектор кончил говорить. Занятый своими мыслями, я не слыхал его последних слов.
В эту минуту за моей спиной заиграл оркестр. В фойе начинались танцы. Мимо меня проходили люди, многих из них я знал, это были рабочие рудника и нашей стройки. Мне надо было бежать отсюда. Но я стоял неподвижно. Я слышал голоса: «Здравствуйте, Андрей Васильевич! Здравствуйте, товарищ Арефьев!..» Я молчал.
«Бежать. Куда? — задал я себе безжалостный вопрос. — Куда мне бежать от этих людей, от себя?»
Я повернулся и вышел из зала.
Теперь я оказался в фойе. Гремел оркестр. Танцующие пары мелькали перед моими глазами. Чтобы добраться до выхода, я должен был бы пройти через весь этот зал, лавируя между танцующими. На это у меня не было сил. Я снова стал у стены.
И вдруг я услышал голос:
— Потанцуем, товарищ Арефьев?
