Я замолчал. К чему объяснять все это? Я посмотрел на Ирину. Она внимательно слушала меня, и ее губы были полуоткрыты. Если бы я мог, если бы был в силах дать ей хоть немного радости!
— Послушай, Андрей, — сказала наконец Ирина, — все это неправда. Ты пойми, я совсем не думаю, будто ты сознательно говоришь неправду. Совсем нет! И все-таки это неправда.
— Что, что неправда? — удивился я.
— Ты поймешь, о чем я говорю. Мне кажется, что счастье и горе так же сплетены между собой, как любовь и что-то еще — то, что ты не сумел назвать. Мне страшно за тебя сейчас. Не. потому, что ты сказал, будто у тебя нет сил любить. Ты просто меня не любишь, именно меня, и все. Что ж, тут уж ничего не поделаешь! Твоя неправда в другом. Ты убедил себя в том, что долг твой, честность твоя требуют от тебя сейчас покорности, безволия.
Ирина умолкла на мгновение.
. — Что изменилось вокруг тебя? — снова заговорила она. — Разве твой туннель перестал быть нужным людям? Разве твои товарищи предали тебя? Я не хочу говорить об Орлове. Разве завтра мы будем жить не ради того же, ради чего жили вчера? Почему же ты хочешь уединиться со своими угрызениями совести, отвернуться от тех, кто защищал тебя вчера? Ты думаешь об Агафонове. А что он писал в своих письмах, ты помнишь?
— Мне нечего тебе ответить, Ирина. Наверное, ты во всем права, — согласился я. — Только я как-то очень устал… Мне хочется, чтобы скорее прошла эта ночь…
— Андрей, не сдавайся! — сказала Ирина.
Через три дня я получил извещение из обкома. В телефонограмме, переданной из Заполярска, мне предлагалось немедленно выехать.
Я был уверен, что вызов связан с моим персональным делом, хотя формальных оснований для вызова не было: решение бюро еще не обсуждалось на общем собрании.
Я не знал, кто именно вызывает меня, — в телефонограмме об этом ничего не было сказано; Поэтому, приехав в Заполярск и придя в обком, я прежде всего направился в партколлегию-.
Но там сказали, что никто меня не вызывал и еще ничего не знают о моем деле.
Тогда я пошел к секретарше Баулина, в надежде, что телеграмма проходила через нее.
Войдя в приемную Баулина, я неожиданно увидел Трифонова. Павел Харитонович сидел на одном из стульев, тесно стоящих вдоль стены, и, когда я вошел, не поздоровался, а лишь сощурил глаза. Трудно было понять, усмехается он или просто улыбается, приветствуя меня. «Что происходит? — подумал я. — Если Трифонова вызвали по моему делу и в связи с моим приездом, то почему он не сказал мне об этом еще там, в Тундрогорске? Почему мы не могли поехать в обком вместе? Что все это значит?» Я угрюмо кивнул Трифонову и нарочито громко спросил дежурную секретаршу, не знает ли она, кто вызывал Арефьева с «Туннельетроя».
Девушка ответила, что вызывал Баулин, и попросила-присесть и подождать, пока из кабинета секретаря выйдет посетитель.
Я сел поодаль от Трифонова. Теперь нас разделяли несколько пустых стульев.
— Прямо с поезда? — спросил Трифонов.
— Да, — буркнул я.
— Московским ехал?
— Ленинградским.
— А я на московский попал, — сказал Трифонов, — вот и не встретились.
— Судя по всему, вы и не хотели встречаться со мной. — В моем голосе прозвучала обида.
— Это почему же? — удивился Трифонов.
— Не знаю. Вам виднее. Не в разных местах живем, могли сказать, что едете.
Трифонов покачал головой.
— Позвонили вчера днем, сказать не успел, — медленно ответил он, — да и где тебя, безработного, сейчас искать? В партбюро не ходишь, дома тоже не застанешь. Все в бегах.
Он усмехнулся.
Слово «безработный» в устах Трифонова прозвучало для меня особенно обидно. Я хотел напрямик ответить ему, но в этот момент дверь кабинета отворилась, из нее вышел какой-то человек с горкой папок, и тотчас же на столе девушки-секретаря вспыхнула матовая лампочка.
Когда мы вошли в кабинет, Баулин стоял у окна и глядел на широкую панораму порта. Он обернулся, кивнул нам и показал рукой на кресла, стоящие у письменного стола.
Мы сели.
— В обском звонили из управления комбината, — без всякого вступления и по-прежнему стоя, но теперь уже спиной к окну и лицом к нам, сказал Баулин. — Жалуются, что партбюро подрывает единоначалие. Это так?
Он обращался к Трифонову. Баулин не назвал фамилии того, кто жаловался, употребив безличную форму — «звонили». «Кондаков, наверное», — подумал я.
— Не так, — спокойно ответил Трифонов. — Кондаков отдал приказ об отстранении начальника строительства от работы. Партбюро с этим не согласно. Единоначалие свое Кондаков проявил, никто ему не препятствовал. Только он един начальник, а у нас партбюро. Мы не согласны. Вот и Есе.
— Но вы потребовали от коммуниста Кондакова, чтобы он отменил свой приказ, так?
— Это так. Верно. Тут уж ничего не поделаешь, — согласился Трифонов и слегка развел руками.
Я молчал. Разговаривали они двое.
— Насколько я слышал, ваше решение не было единогласным, — сказал Баулин, — верно? Кондаков возражал, Орлов воздержался, за решение голосовали ты, Харитоныч, Свиридов и Анисимов. Верно?
— Большинство было «за», — возразил Трифонов.
— Вы присутствовали на бюро? До конца? — спросил Баулин, впервые обращаясь ко мне.
— Да… Почти до конца.
— Ясно, — сказал Баулин, и я не понял, что он, собственно, хотел выразить этим словом.
Некоторое время мы все молчали.
— Я не вполне понимаю позицию бюро, — Баулин подошел к столу и уселся в кресло. — Формально вина товарища Арефьева как будто бесспорна. Окончательно об этом можно будет судить только после выводов технической комиссии. Почему же бюро торопится?
— Бюро располагает данными более серьезными, чем любое решение комиссии, — ответил Трифонов.
— Какими?
— Самим Арефьевым. Мы его знаем.
— Допустим, — сказал Баулин, чертя на листке бумаги какие-то узоры. — Но о снятии Арефьева есть приказ директора комбината. Так? Пока что у вас нет оснований считать Арефьева ни в чем не виновным,
в его деле будет разбираться специальная техничеекая комиссия. Почему же вы решили отменить приказ Кондакова? Кто дал вам право так сразу выносить свое категорическое суждение?
— Есть у нас такое право!
— Это с каких же пор? — удивленно спросил Баулин, откладывая в сторону остро очинённый карандаш.
— С каких пор? — переспросил Трифонов. — Да как тебе сказать, Михайло Петрович… По-моему, у партии всегда такое право было — доверять честному человеку, не по бумажкам о нем судить. А Двадцатый съезд это право подтвердил. Так я думаю.
— Но бюро первичной парторганизации — это еще не партия, — возразил Баулин.
— Нет, партия, — убежденно сказал Трифонов. — Когда речь идет о своем коллективе, о своих коммунистах, партбюро и есть партия. Ты как решения съезда понимаешь, Михайло Петрович?
— Что именно ты имеешь в виду? — ответил Баулин.
— Боюсь, товарищ секретарь, — сказал Трифонов, — что были у нас такие люди, которым казалось, что низовые парторганизации только так, для бесспорных дел существуют: соревнование поднять, план выполнять, заем распространять, прогульщиков осуждать. Обязанностей много, прав мало. Так вот, не
