Девчушка в платочке, накинутом на белую кофточку, должна была дважды повторить свое приглашение, прежде чем я увидел, что она стоит передо мной, и понял, что слова ее обращены именно ко мне.
— Простите меня, — с трудом произнес я, — я случайно попал сюда. Мне не до танцев сейчас.
— Знаю, — тихо сказала девушка. — А вы все-таки не уходите. Побудьте с нами. Можно ведь и не танцевать.
Она посмотрела на меня в упор, и глаза ее были широко раскрыты.
— Откуда вы меня знаете? — спросил я. — Ведь вы не с нашей стройки.
— С рудника, — ответила девушка. — А вас я давно знаю.
— Да, хорошо. А теперь мне надо идти, — устало сказал я. — Простите.
— Нет, не уходите! — Девушка воскликнула это так громко, что голос ее зазвенел. — Побудьте с нами! Нам ведь все известно.
— Шалеете? — усмехнулся я. — Что ж, еще раз спасибо.
— Андрей Васильевич, я ведь Зайцева знала… Мы друзьями были!
Зайцев, несчастный парень, жертва крамовского честолюбия!.. На минуту он возник перед моими глазами, и странные, полные горечи стихи его зазвучали в моих ушах:
Трудно жить в этих местах, только ветер шумит…
— Я ведь все, все знала, — тихо сказала девушка, — и как вы его пьяным встретили, и как занимались с ним, в техникум готовили. Он все, все мне рассказывал…
Губы ее искривились, и глаза наполнились слезами.
Оркестр смолк. Я увидел, как танцующие расселись на диванах и стульях вдоль стен. У дальней стены стояла группа ребят и девушек. Они явно наблюдали за нами. Но принялись нарочито оживленно беседовать между собой, когда я посмотрел в их сторону.
— Как вас зовут?
— Леной. На руднике я работаю. Монтером. Андрей Васильевич, — добавила она торопливо, видимо опасаясь, что я сейчас уйду, — вы не убивайтесь, не надо. Агафонов выздоровеет, и с вами все разъяснится. Ведь вы для пользы все делали, пользы хотели!..
— Он умер, Лена.
— Умер? — жалобно повторила она.
Я повернулся, чтобы выйти из комнаты.
— Куда же вы сейчас? Куда? — И Лена вцепилась в мой рукав. — Не могу я вас отпустить! Меня ребята наши послали — вон стоят, смотрят, говорят, чтобы я вас отвлекла… А что я могу?
Ее глаза были полны слез.
Я не мог говорить. Тугая петля сжимала мое горло. Я опрометью бросился к двери. Выбежал на улицу.
— Куда вы? — услышал я голос Лены за своей спиной. — Без шапки?
Была глубокая ночь, когда я возвратился домой. Тихо. Прошел по коридору. Пусто. Сквозь тонкие двери доносилось дыхание спящих людей. Добрался до своей комнаты. Темно. Я пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, зажег свет.
На моей кровати спала Ирина. Она полулежала одетая, свесив на пол ноги, обутые в валенки. Лицо ее было обращено вверх, и прядь волос падала на лоб. Брови были чуть нахмурены, и казалось, что она о чем-то сосредоточенно думает во сне. Через мгновение после того, как я зажег свет, веки ее дрогнули, и Ирина открыла глаза.
Она сразу вскочила, точно и не спала совсем.
— Ты?! — И в этом слове я услышал и радость и упрек, все вместе. — Где ты был? — спросила Ирина, подходя ко мне. — Ты простудился, конечно. Без шапки… Я ходила искать тебя на дорогу. Где ты был?
Я молчал. Что я мог ответить ей? Выл в клубе, на лекции о межпланетных полетах?
Ирина приложила ладонь к моему лбу, дотронулась до руки.
— Не надо, Ирина. К сожалению, я здоров как бык.
Я сел на кровать.
— Бюро не согласилось с приказом комбината, — тихо сказала Ирина.
Я не понял ее и переспросил:
— С чем?
— С приказом о твоем снятии.
— Но Агафонова не воскресишь, — сказал я. Она промолчала.
Я посмотрел на часы. Они стояли. Я, конечно, не завел их с вечера.
— Сколько времени? — спросил я.
— Десять минут третьего. — Ирина взглянула на свои часы.
«Так, — сказал я про себя, — меньше полусуток прошло с тех пор. А я думал, что после вчерашнего вечера прошли уже годы».
Ирина подошла и села рядом со мной.
— Слушай, Андрей. Когда ты выбежал из комнаты, я не пошла за тобой. Я осталась, потому что знала: именно в этот час решается твоя судьба. Я просидела на заседании до конца. Я слышала, как Трифонов, Анисимов и Свиридов хлестали Полесского. Как Кондаков, отстаивающий свой приказ, воскликнул: «В конце концов приказ подписан, это вопрос единоначалия!», и как Трифонов ответил ему: «Нет в таком деле самоначалия, нет и не будет!» Потом я пришла сюда. Я была убеждена, что ты здесь и ждешь решения. Но тебя не было. Твоя шапка осталась там, в комнате, где заседало бюро. Я взяла ее и пошла тебя искать. Потом вернулась сюда… Нет, ты не трус, — резко сказала Ирина, вставая, — но ты еще можешь им стать! Еще все впереди, Андрей!
Я молча посмотрел на нее.
— Что ты так смотришь на меня? — продолжала Ирина. — Обиделся? Что ж, обижайся. Я тоже могу обидеться. Я бегала по дороге с твоей шапкой в руках. Я ждала тебя до полуночи, чтобы сказать самое главное — сказать, что тебе верят, тебя защищают. А ты… не хочешь и слова вымолвить. Ладно. Довольно с меня. — Она подошла к вешалке и рывком сняла свое пальто.
— Ирина, — не глядя на нее, тихо сказал я, — прости меня, но ты права, пожалуй тебе лучше уйти. Мне не нужно ни жалости, ни упреков. Подумай, на моей совести смерть человека! Мне казалось, что я иду по прямому, честному пути… ну, ты понимаешь, в каком смысле. В этом и заключалось для меня все. Ты помнишь наш последний разговор? Я был уверен, что точно знаю свое место в жизни. Я знал, к чему стремлюсь и ради чего… А теперь..
Я поднял голову и посмотрел на Ирину. Она по-прежнему стояла у вешалки, держа пальто в руках. И вдруг она выронила пальто и разрыдалась. Она плакала, не стараясь сдержаться.
Я почувствовал, как мне больно. Только что ее слова не трогали меня, не доходили до моего одеревеневшего сердца. А сейчас они причинили мне боль. Я встал и подошел к ней.
— Не надо, Ирина, прошу тебя. Ну, не надо…
— Я же люблю тебя! — срывающимся голосом сказала Ирина. — Наверное, я не то говорила, не то, не то… Но вот теперь я говорю самое главное, самое простое, самое ясное: я же люблю тебя!..
Она стояла, безвольно опустив руки. Я обнял ее за плечи. Сколько прошло времени? Минута? Пять?
Ирина больше не плакала. Ее глаза были сухи. Мне стало легче, когда она перестала плакать.
— Ира, прости меня, — тихо сказал я, беря ее руку в свою, — спасибо тебе за все. Но я… я потерял себя. Я верю, верю — и знаю, что был прав, что делал все, как нужно. Но после смерти Агафонова я стал чужим самому себе. Ты знала меня таким, каким я был раньше. А я уже не тот. Я не знаю, пройдет ли это когда-нибудь. Ведь жить не значит просто жить… Зачем я тебе такой?
Она прошептала:
— Это пройдет, Андрей, это все пройдет.
— Не знаю.
— Я помогу тебе, — все так же шепотом сказала Ирина. — Ты только поверь мне, поверь…
— Как тут можно помочь? Ты лучшая девушка из всех, кого я встречал когда-либо. Но… иногда мне кажется, что я уже не смогу, не сумею никого полюбить.
