натурально и естественно.
– А когда вы изменились во второй раз?
В глазах Амвросия Отаровича зажглись лукавые огоньки.
– После войны, когда занялся настоящим делом. Но до этого я попал в одну забавную ситуацию в самом конце войны Ты же можешь представить себе, что больших денег тогда ни у кого не было. И тут-то я несказанно, сказочно разбогател.
– Что, захватили немецкие обозы с золотыми слитками? – хмыкнул Сиверов.
– Нет, обошлось без слитков. Но у меня был миллион или даже больше рублей. Я сам себе казался крезом…
Сиверов недоверчиво покосился на генерала Лоркипанидзе, зная его абсолютно равнодушное отношение к деньгам.
– Да-да, именно поэтому деньги мне сейчас и безразличны. Я понял тогда, что это просто бумажки, в которые можно верить, а можно и не верить, – генерал принялся затирать большим пальцем левой руки царапину, проведенную ножом на столе.
Догорело и рассыпалось углями последнее полено.
Генерал оживленно потер ладони.
– Что-то я тебя все байками кормлю. Нужно чего-нибудь перекусить.
Он быстро отправился в дом и вернулся с небольшим пластиковым ведерком, наполненным маринованным, уже порезанным мясом. В другой руке он держал бутылку коньяка и шампуры. Разворошив кочергой угли, генерал ловко нанизал на шампуры мясо и устроил их над жаром.
– Ты присмотри пока за шашлыками, – попросил он Глеба, – а я, если ты не против, расскажу, как меня чуть не погубили большие деньги.
Глеб устроился перед очагом на невысоком, сбитом из досок табурете и время от времени ворочал шампуры, когда мясо начинало подрумяниваться. То и дело с шашлыков срывались капли жира, вспыхивали яркими огоньками на тлеющих углях, будоража аппетит.
– Это случилось в сорок четвертом году, – генерал Лоркипанидзе говорил так, будто обращался к далекому собеседнику, с которым его разделяло не расстояние, а годы. – Мы воевали в Восточной Пруссии…
– В каких вы войсках служили? – поинтересовался Сиверов, – Не в тех, о которых ты подумал, – генерал почему-то чуть обиделся, – к СМЕРШу я не имел никакого отношения. Артиллерия, командир орудия. Нам, можно сказать, повезло, хотя на войне, как ты понимаешь, везет всегда за счет кого-то другого. Не знаю уж, сколько людей погибло из-за того, что мне никто не приказал всерьез рискнуть жизнью. Когда штурмовали Кенигсберг, наша батарея стояла неподалеку от маленького городка с забавным названием Раушен.
– Кажется, это переводится как «шум листвы»?
– Да, именно так объясняли местные жители это название. Восточная Пруссия и падение Кенигсберга были чем-то вроде репетиции победы, Берлин в миниатюре. И настроение соответственное, будто мы окончательно разбили немцев. Была иллюзия, что война закончилась. Мир и наступил для нас, правда ненадолго.
Море, красивый чистый город, абсолютно не тронутый войной, из которого убежали почти вес жители. Курорт.
Здесь располагались в основном загородные дома политиков, финансовых воротил, военных. Стояли санатории, принадлежащие Вермахту, госпиталя. Мы вошли в этот еще живой с виду, но уже лишенный прежней жизни город. Это может показаться странным, но в Раушене не оказалось из наших ни одного старшего офицера – всем заправляли лейтенанты. Мы на какое-то время выпали из поля зрения командования. Естественно, город потихоньку грабили. Потихоньку для начала, это уже потом офицерье вывозило добро грузовиками.
С нас хватало отыскать в подвалах брошенной виллы стеллажи с бутылками вина, ящики с консервами. И вот однажды, на третий день, ко мне пришел знакомый лейтенант из пехоты и, почти ничего не объясняя, попросил следовать за ним. В квартале, где расположилось его подразделение, была кирха. Неподалеку от нее стояло небольшое, очень красивое здание красного кирпича с вывеской «Банк». Внутри уже успели похозяйничать наши вояки – все было перевернуто вверх дном. Лейтенант зажег электрический фонарь, и мы спустились в подвал. Он показал мне огромную металлическую дверь, уже порядком изуродованную, но все еще державшуюся на петлях. Как оказалось, все эти три дня он со своими людьми пытался ее открыть. Сперва отмычками, затем ломами и кувалдами. Последняя попытка тоже ни к чему не привела – дверная ручка, привязанная тросом к автомобилю, не выдержала и оторвалась.
«Послушай, Амвросий, – сказал мне лейтенант, – может, попробуем долбануть по ней из твоего орудия?» – «А что за дверью?» – спросил я. «Думаю, золото!» – в его глазах горел огонек безумия. «А как ты думаешь, – сказал я ему тогда, – немцы такие идиоты, чтобы бросить золотые слитки в здании банка?» – «Почему бы и нет? Они удирали в спешке». – «Думаю, их не сложно было бы прихватить с собой». – «Да, – поразмыслив, согласился он, – или на худой конец закопать где-нибудь поблизости в надежде вернуться». – «Может, оставим эту дверь в покое? Снарядов, в конце концов, тоже жалко».
Лейтенант было заколебался. Действительно, немцы, отступая, могли и пошутить, заперев пустое хранилище на все замки, зная наперед, что советские наверняка захотят эту дверь взломать в расчете отыскать за ней несметные сокровища.
Но страсть к наживе перевесила доводы здравого смысла, и лейтенант продолжал настаивать.
Делать вес равно было нечего, и я согласился помочь ему в безнадежном предприятии – лишь бы человека не мучили сомнения. Утром мои бойцы прикатили орудие, установили его посреди мостовой и, заряжая болванками, раза три выстрелили в подвал. После третьего выстрела по звуку я понял – дверь сорвалась. Подождав, пока рассеялся дым и кирпичная пыль, мы сбежали в подвал – и в первый момент обомлели от увиденного.
А потом каждый, кто был там, не веря своим глазам, начал хватать, подносить к лицу тугие пачки денег, самых что ни на есть знакомых и родных советских червонцев – хрустящих, никогда не бывших в употреблении.
Первым опомнился лейтенант. Он понял, что происшедшее утаить не удастся. Деньги вывезти оттуда можно было разве что на грузовике. Мы переглянулись. Теперь не было разницы, кто из нас кто – рядовой, сержант, офицер. Все мы вместе являлись временными владельцами шальных денег. И отдавать их кому- либо желания не возникало.
«Значит, так, – оказал лейтенант, обращаясь к своим солдатам, – остаетесь здесь… Нет, на улице. Охраняете деньги, никого не подпускаете».
Никто не тронулся с места. Людям с оружием в руках не так-то легко отдавать подобные приказы. Я ни на чем не настаивал, ни о чем не просил. Лейтенант молча протянул руку, я подал ему свой вещмешок, на дне которого трепыхалась пара грязного белья да начатая пачка немецких сигарет. Лейтенант до отказа набил мой вещмешок пачками денег, затянул тесемки и протянул мне: «Бери. Все равно никто не знает, сколько здесь их было».
Мои бойцы уже сами набивали деньгами карманы, складывали пачки в пилотки. Я понимал, остановить их невозможно, да и самого заворожили высокие штабеля денег.
Мы еще не успели прийти в себя, когда поступил приказ выдвинуться за железную дорогу. И этот приказ вернул меня к действительности. Деньги, лежащие в вещмешке, стали обузой. Как оказалось, к городу подтягивалась одна несдавшаяся немецкая часть. Не знаю, на что рассчитывали фрицы, в каких укрытиях они провели те несколько дней, пока мы праздновали победу. Мы даже толком не установили свои орудия, когда завязался бой. Меня ранило в самом начале. Очнулся только в госпитале, кстати, в том же немецком городке Раушенс…
Генерал Лоркипанидзе отбросил со лба прядь седых волос, и Сиверов увидел неровный, словно зигзаг молнии, шрам. От того ли ранения шрам, от другого ли, генерал не пояснил. Но именно показанный шрам и придал его рассказу максимальную убедительность.
– Ты, наверное, не поверишь, Глеб, я даже не вспомнил о вещмешке с деньгами, который перед боем повесил на станину орудия. Первые два дня после ранения с меня хватало уже того, что я остался жив. Тогда я понял, насколько реальна смерть. У тебя перед глазами меркнет свет, и даже боли не успеваешь
