огляделась.
Странное чувство у нее вызвала скомканная, в засохших пятнах простыня на разложенном диване. Ее хотелось как можно скорее убрать с глаз долой, но в то же время неприятно было притрагиваться. Брезгливо, одной рукой Катя скомкала простыню и, приподняв коленом край дивана, засунула ее в ящик для белья.
Квартиру она знала хорошо. Да и немудрено: однокомнатная, ее за пару часов выучишь, сидя на диване.
«Так кто же он все-таки такой? Чем занимается?»
Ей случалось задавать такие вопросы Николаю, но тот всегда уходил от ответа, сводил все к шутке или молчал. А однажды, когда она уж очень сильно его достала, прикрикнул:
– Заткнись, не твое дело. Будешь совать нос, расстанемся.
Больше таких вопросов Катя ему не задавала, хоть любопытство и мучило ее. И вот теперь настал ее звездный час: она могла спокойно перерыть хоть всю квартиру и узнать о Николае или Игоре – теперь она уже не знала, как его называть, – много интересного.
Осмотр Катя начала с комода, где люди обычно держат документы, фотографии и прочее, благодаря чему можно составить представление об их личной жизни. Но к ее удивлению в комоде ничего такого не нашлось. Старые газеты с подчеркнутыми телефонами в объявлениях, пара зачитанных книжек. Ни фотографий, ни дипломов об окончании учебных заведений, ни даже счетов за квартиру – как будто человек только-только сюда вселился и не успел перевезти самое ценное и дорогое для него.
В нижнем ящике комода оказалось лишь грязное белье.
«Да что ж это такое?» – недоумевала Катя, и вновь ее начала мучить совесть: ведь по дороге сюда она уверяла себя, что едет полить цветы. Задвинув ящик, она направилась на кухню.
Два кактуса в керамических горшках выглядели ужасно, словно огурцы, полежавшие с месяц на солнечном подоконнике. Но она знала, что кактусы – растения неприхотливые, достаточно влить воду, и к вечеру они нальются соками, а потом опять месяц можно их не поливать.
И пусть земля растрескается, пусть она превратится в пыль, кактусам это не страшно.
С чувством исполненного долга Катя вновь принялась за поиски. Она словно бы искупила свою вину и теперь надеялась на удачу. И в самом деле ей повезло.
На дне платяного шкафа под выцветшим пледом стояло что-то бесформенное. Она отбросила плед в сторону и увидела объемистую дорожную сумку, не новую, даже слегка потертую, но добротную, из хорошей кожи.
«Дорогая… Долларов двести стоит», – тут же на взгляд определила Катя.
Ей, как и каждому стесненному в средствах человеку, хотелось иметь такие же хорошие вещи, не отказалась бы она и от такой сумки, хотя ехать никуда в ближайшее время не собиралась. Сумка оказалась тяжелой, почти неподъемной, словно была доверху набита книгами. Катя подтащила ее по полу к дивану, села и заглянула для начала в боковой карманчик. Тот оказался пуст, там лежал лишь порванный надвое старый проездной билет на метро. Она даже не поленилась посмотреть на год, ведь в шею ее никто не подгонял, спешить было некуда. Билет оказался двухлетней давности. Катя расстегнула молнию.
То, что лежало сверху, не могло много весить, самое тяжелое явно находилось на дне. Катя выгребла рубашки, чистое белье, бритвенные принадлежности, носки, еще не распакованные, солнечные очки в футляре.
«Он собирался уехать», – рассуждала Катя, по одной доставая из сумки вещи.
Вещей в сумке оставалось все меньше, а понять, что же так много весит, ей так и не удавалось. Вскоре она извлекла на свет несколько упаковок скрученных в колечко рояльных струн. О музыкальных пристрастиях Николая ей ничего не было известно, да и инструментов в доме не водилось.
«А может, он настройщик?» – пришла в голову абсолютно нелепая мысль.
И вот на самом дне объемной сумки, под аккуратно расстеленным полотенцем показались две обувные коробки, перемотанные скотчем. Коробки были длинные, из-под женских сапог.
«Женские сапоги? Зачем они ему?»
Тут же вспомнился штамп в паспорте, где говорилось, что ее друг женат и у него есть сын.
«Ерунда какая-то! Может, его семья не в Москве?»
Она взялась за верхнюю коробку. Глухой звук явственно свидетельствовал о том, что внутри что-то железное.
«Распечатать или нет?»
Катя нагнув голову, поставив коробку на коленях, разглядывала крышку.
"А может, он залепил так, что помнит, как лег скотч? Какой-нибудь условный знак? – сердце ее билось часто-часто. Но затем любопытство взяло-таки верх:
– Да нет, он же не знал, что я заберусь сюда, заматывал для себя. Заклею потом снова".
К тому же. Катя видела, что коробками, скорее всего, пользовались не один раз: скотч был наклеен на скотч. Да и моток прозрачной ленты лежал тут же в сумке. Покрытым красным лаком ногтем она подцепила скотч. Тот, взвизгнув, отклеился от глянцевой поверхности картона. Теперь крышку можно было приподнять, что она и сделала.
Пахнуло машинным маслом. Его запах Кате был хорошо знаком, ведь в доме у нее не было мужчины, и швейную машину она смазывала сама. С опаской она принялась разворачивать промасленную белую ткань, пока наконец не увидела черную вороненую сталь.
– Ox! – вскрикнула девушка.
Перед ней лежал короткий, с отстегнутым рожком автомат Калашникова с откидным металлическим прикладом. Тут же, в коробке, нашлось еще четыре снаряженных рожка, стянутых изолентой.
Ей захотелось как можно скорее покинуть эту квартиру, но, во-первых, стоило осмотреть вторую коробку, а во-вторых, она наследила тут. Катя бы испугалась еще сильнее, у нее бы зубы застучали от страха, а колени подогнулись бы, если бы она поняла, что, узнай Николай о ее находке, не задумываясь набросил бы ей на шею одну из рояльных струн, которые она только что держала в руках. Но пока она смотрела на жизнь оптимистично, да и о назначении струн не догадывалась.
Во второй коробке лежали деньги – тысяч пятьдесят долларов, пистолет, два глушителя и обоймы к нему, новая кожаная кобура и несколько желтых брусков в оберточной бумаге, которые Катя сперва приняла за куски мыла. Но больше всего, до паралича воли, ее напугали четыре рифленые осколочные гранаты. Они, как яблоки на зиму, были завернуты в газету, торчали лишь хвостики запалов. А к большому тяжелому ножу Катя даже побоялась прикоснуться, так страшно блестело его лезвие, такими кровожадными казались зазубрины на верхней части, возле рукоятки.
Ей даже показалось, что она чувствует, как эта сталь впивается в тело. У нее засосало под ложечкой, к горлу подкатила тошнота. Катя поднялась с дивана и, пошатываясь, двинулась на кухню. В горле пересохло. Нужно было выпить холодной воды, сполоснуть лицо и подумать, что делать дальше.
«Звонить в милицию? – метались в голове обрывочные мысли, пока Катя сидела за пластиковым столом, прислонившись спиной к урчащему, как кот, холодильнику. – Нет, в милицию нельзя. Тогда что, забыть обо всем, поставить на место и сделать вид, будто я сюда не приходила и ничего этого не видела? Уехать! Уехать куда-нибудь как можно скорее! А куда поедешь? Мать, ребенок… Да и денег нет. Как это нет денег?! Да там их видимо-невидимо…»
Заходить в комнату она боялась, как будто разложенное на полу оружие могло само выстрелить, а гранаты – взорваться от одного взгляда. Можно было, конечно, вытянуть несколько бумажек из толстой рыхлой пачки, перетянутой бечевкой. Но, во-первых, воровать она не привыкла, а во-вторых, панически боялась.
«Скорее всего, деньги посчитаны…»
Кате и в голову не могло прийти, что кто-то может не заметить пропажи двух-трех сотен долларов.
Перед ней на столе лежали документы, взятые из сумки. Среди них и паспорт на имя Николая Меньшова, тот самый, который она уже однажды держала в руках, – холостого мужчины, проживающего по другому адресу. Она положила рядом паспорт, принесенный из больницы. Фотографии одинаковы, сделанные в одно и то же время, с одного негатива, а вот все остальное – разное. Катя вконец запуталась и не рада уже была, что оказалась в злополучный вчерашний день в квартире Меньшова.
«Вот бы меня не было дома, когда он звонил! И какого черта я согласилась приехать? Почему я ему
