было от волнения свернуть шею. Через некоторое время, когда я начал отвечать ей с энергией и энтузиазмом, она выскользнула из моих объятий, уйдя из зоны досягаемости к подножию кровати.
— Гарри благодарит вас за это, — сказала она холодновато.
«Чтоб твой Гарри сдох!» — подумал я, когда она ушла. Затем я ухмыльнулся себе, как чеширский кот, потому что вдруг осознал, что стал теперь настолько значим, что они просто не позволят мне умереть. Не важно, как я буду жить, но я буду жить. И после долгой сумятицы и треволнений мысли быстро вернулись в привычное русло.
Я вспомнил случай с ребенком. Даже если ребенок окажется еще одним переносчиком, пройдет слишком много времени, пока он вырастет и его смогут использовать.
Я пошел даже дальше. Ведь не колесил же я по округе, кусая наивных граждан. Видно, вполне достаточно меньшего контакта. Укус просто ускоряет процесс.
Так что я здесь в полной безопасности и могу поступать в соответствии со своими желаниями. Могу остаться с Фелпсом и кусать только Фелпсовых аристократов, а могу отправиться к людям хайвэя и кусать там кого заблагорассудится.
Я усмехнулся, глядя в зеркало. Пусть я добрый парень, но уж кусаю лучше, чем другие. Я показал зубы своему отражению — получилась отличная реклама зубной пасты с голливудской улыбкой.
Мое отражение посуровело.
«Стив! — подумало оно. — Старый чертяка! Уж если собрался кого-нибудь укусить, ступай подальше от Медицинского Центра».
19
Часом позже они вырвали мне клыки без всякой анестезии.
Торндайк зашел посмотреть развитие инфекции и признал, что через несколько дней я буду готов к основному лечению.
— Мы бы хотели отсрочить основные процедуры, — сообщил он, — потому что это слишком надолго лишает пациента способности передвигаться.
Он нажал кнопку звонка, выждал, и скоро дверь открылась, пропуская санитара, толкающего передвижной столик, нагруженный медицинским хламом.
Я даже не понял, что лежит на столике, потому что был слишком поражен, чтобы это заметить.
Все внимание я уделил Катарине, выряженной в униформу Серой Леди и ставшей чрезвычайно услужливой, посвежевшей, веселой и довольной. Язык мой застыл, дернулся и остался неподвижен.
Управлялась Катарина вполне профессионально. Она подняла подкожный инъектор и вложила в протянутую руку Торндайка. Ее глаза глянули на меня и ободряюще подмигнули. Она твердой рукой взяла мою руку, крепко сжала ладонь и держала ее, в то время как Торндайк выстрелил мне во второй сустав. Ее хватка стала еще крепче, когда она выдохнула:
— Стив, я так рада!
И затем продолжила свою работу. Меня поразила ирония происходящего, но я вспомнил чудовищную радость тех, кто подхватил инфекцию.
Затем меня захватила волна агонии, и я запомнил только то, как Катарина сложила полотенце, вытирая капельки пота с моего лица. Она обняла мою голову руками и тихо напевала, пока не прошла пучина боли. Потом она вновь взялась за дело и отодвинула Торндайка в сторону, чтобы самой закрепить ремешки манипулятора. Она сделала это нежно и осторожно. Затем наградила меня стаканом ледяной воды, поставив его так, чтобы я мог дотянуться до него здоровой рукой. Затем она вышла, окинув меня напоследок долгим изучающим взглядом, и я понял, что она вернется позже, чтобы поговорить со мной наедине. Такой искушенный телепат, как Торндайк, мог запросто подслушать смысл нашей интимной беседы и использовать ее с пользой для себя.
Как только Катарина вышла, Торндайк обернулся ко мне и с циничной самоуверенностью сказал:
— Вот и нашли на вас управу, Стив!
Наркотик сломил все, но притупленные волны боли устояли.
— Так вы предложили ей уплатить по счету, Торндайк? — умудрился я улыбнуться.
— Да за вашу шкуру она не даст и цента, — отозвался он презрительно и, хмыкнув, вышел, оставив меня наедине с мыслями и болью.
Крошечный манипулятор обрабатывал второй сустав моего пальца, ритмично перемещаясь вверх и вниз, и с каждым мгновением боль возвращалась. К тому же он упражнял и первый сустав, который так закостенел, что мои мускулы отказывались им двигать уже несколько часов. Это тоже подливало масла в огонь.
Наркотик помогал переносить боль, но он также мешал моей способности сосредоточиться. И, тем не менее, все становилось ясно, логично и понятно. Катарина была здесь, потому что они связались с ней по каким-то каналам и сказали: «Попробуйте отказаться и увидите, что ваш любимый умрет в муках». Вроде бы разумно, но дальше все вещи обретали какой-то сумбурный и загадочный смысл. При обычных обстоятельствах Катарина должна была бы прийти ко мне при первой же возможности, как, впрочем, и я к ней, если бы знал как. И мало того, я, возможно, поклялся бы им в вечной преданности, даже если бы не разделял их воззрений.
Но Катарина была достаточно смышленой, чтобы понять, что я для них более ценен живой, нежели мертвый.
Зачем же тогда она пришла сюда, отдав себя в их руки? Одна она могла бы потерять голову от беспокойства. Но у людей хайвэя было достаточно хороших советников, которые объяснили бы, что Стив Корнелл был тем малым, который мог бы запросто устроиться среди врагов или друзей. Почему они не пытались подобрать меня, пока не стало очевидным, что я на пороге курса лечения. Люди Фелпса забрали меня, поскольку Медицинскому Центру требовалась любая информация, какую только они могли добыть обо мне как о переносчике. Если бы кто-нибудь в Хоумстиде знал о происшедшем в зале суда, я бы сейчас был среди друзей.
И тут жуткая мысль поразила меня как удар грома.
Переориентация.
Добровольное желание Катарины помогать им было вызвано переориентацией, и ничем больше.
Хотя я слышал о ней и раньше, но теперь столкнулся с ней воочию и понял, какая это мерзость. С ее помощью доктор Джекилл превращался в мистера Хайда. Она проходила почти мгновенно, ее скорость зависела от соотношения силы мозга оператора и испытуемого объекта. Сопротивляющийся мозг переориентировать куда труднее, чем уступивший добровольно. И возникнет новая личность, пока кто- нибудь не высвободит старую. Причем проще сделать плохого человека из хорошего, чем наоборот. Слишком трудное дело удовлетворить каждого, хотя люди выработали теорию, будто все «хорошее» должно идти на пользу человечеству, в то время как «плохое» несет ему одни неприятности. Короче, я считаю так: ни одна культура, основанная на грабеже, жульничестве, разбое и мракобесии, не выживет.
При мысли о том, что в мозг Катарины вмешались, я закипел от негодования. Забыв о боли, я начал неистово зондировать окружающее. И чем больше я зондировал, тем больше понимал, что все тщетно.
Здесь я был практически неподвижен и зависел во всем от них. Не стоило и пытаться спасти возлюбленную, которая будет брыкаться и звать на помощь, по крайней мере до тех пор, пока я не доберусь до укромного места, где смогу провести переориентацию. Последнее не так уж сложно — среди многих вещей, которые я услышал о переориентации, было то, что она могла не устоять и рухнуть перед сильными человеческими чувствами и узами, да и подсознание всегда оказывало сопротивление новой личности.
Что касается моего экстрасенсорного прощупывания, я не нашел ничего нового. Пациенты, медсестры, персонал, сиделки, пара врачей и ученых, корпевших над кипами бумаг. И, наконец, Катарина, склонившаяся над автоклавом. Она раскладывала в ряд инструменты под надзором старшей сестры, объяснявшей, что для чего служит.
У меня вырвался глубокий благодарный вздох. Она была слишком занята, чтобы читать мысли, исходившие из моего мозга. Я даже не хотел, чтобы она знала о моей ужасной беспомощности и гневе.
