любые ваши начинания по развитию этой цивилизации. Мы, например, будем содействовать вашей инициативе внесения в олимпийскую программу некоторых видов спорта, отсутствие которых можно рассматривать как ущемление прав сексуальных меньшинств.
– Какой еще инициативы? – спросил Саша. – Что вы имеете в виду, Александр Сергеевич?
– Инициативы фонда Гугенройтера, которая пока тонет в бюрократическом болоте олимпийского комитета. Это насчет включения в олимпийскую программу мужской художественной гимнастики, парных мужских танцев на льду и еще кое-чего по мелочи. Естественно, у большей части руководителей олимпийского движения это вызовет протест, ну так мы их и натянем, – генерал двинул руками, словно натягивал вожжи, – за ущемление прав сексуальных меньшинств. И вашу задницу поможем прикрыть. Сделаем олимпиаду голубой! – провозгласил Достоевский и выпил неизвестно откуда взявшийся у него в руках стакан.
И через несколько секунд, заев водку маслиной, Достоевский исчез, мгновенно испарившись.
– Никак не привыкну к его манере появляться и исчезать, – сказал Леня.
Над столом повисла пауза.
Взгляд Лени столкнулся со взглядом старика на большой фотографии. После длительной паузы Леня сказал, как бы подводя итог своим размышлениям:
– Ну что, старик, не ждал ты от нас такого дерьма?
– Да, доигрались, – язвительно проговорил Саша, – мне вообще перестает нравиться быть мультимиллиардером: такое впечатление, будто я проживаю чью-то чужую жизнь, а не свою. Никаких привычных радостей, не с кем даже поругаться, все, кроме женщин, сразу говорят: «Да, сэр!» – и проблемы как не бывало. А женщины начинают превращаться в навязчивый бред: имея такие бабки, не иметь ни одной бабы! И ни к попу, ни к психоаналитику не пойдешь. – Саша насупился и обиженно замолчал.
– Ну и что ты предлагаешь? – спросил его Леня, разливая водку.
– А что тут предложишь? – сказал обреченно Саша. – Назвался груздем, становись строиться.
Бой курантов полетел над морем, удаляясь от одинокого скалистого острова, на котором таланты и деньги Голливуда построили точную копию Московского Кремля.
Скупка
Задуманная Начальником Достоевского операция по скупке государственных долгов России неожиданно для Саши и Лени забуксовала и чуть не встала вовсе. Оказалось, что государственные долги – это вовсе не то же самое, что долги соседей, сослуживцев и друзей. Даже мафия заинтересована вернуть деньги, которые она дала кому-то в долг. И только банки, предоставляющие кредиты государствам, чувствуют себя довольно глупо, если им захотят вернуть долг сполна и вовремя. Не для того давали эти деньги, чтобы возвращать, потому что долг – это влияние на государство, это возможность давления на него, это его зависимость от банка или, точнее, оттого, кому этот банк принадлежит.
Лене и Саше срочно пришлось преодолевать этот политэкономический ликбез в ходе переговоров, которые поначалу не приносили никакого результата. Подписывались какие-то протоколы о намерениях, рамочные договоры, договоры по блокам вопросов, дополнения к протоколам о намерениях, уточнения к порядку проведения процедуры, уточнения списков участников, но самая головоломная часть переговоров – определение процентов на проценты по договорам о прежних вариантах реструктуризации долгов – стопорилась, и друзья понимали, что над ними попросту издеваются.
В Москве моментально стало известно об их потугах скупить долги, то есть поднять на поверхность все то, что старательно прятали и топили многие поколения советских и российских чиновников. Москва насторожилась. В Кремль был вызван Начальник разведки и контрразведки, которому было указано на недоработку в плане защиты интересов государства. Начальник вызвал Достоевского.
– В Кремле знают о переуступке государственного долга, – сказал он тихо, когда Достоевский сел перед ним, раскрыв бумаги.
– Откуда? – испугался Достоевский. – Мы... – начал было оправдываться он, но Начальник жестом остановил его.
– Какая разница? Здесь перехлестывается столько интересов, что это все равно должно было всплыть рано или поздно. В связи с этим у меня, Александр Сергеевич, к вам просьба...
– Готов соответствовать моменту, – торжественно сказал Достоевский, достал пистолет, снял с предохранителя и приставил ствол к виску.
Начальник нетерпеливым жестом приказал убрать ствол, что Достоевский с облегчением и сделал. Кому охота умирать, даже в генеральском звании?
– Это вы всегда успеете сделать и без моей просьбы. Я хотел вас попросить о другом: нельзя ли как-то ускорить этот процесс? Одно дело, когда эти долги скупаются, тут можно черт-те в чем обвинить и вас, и, не дай Бог, меня, но когда долги будут у нас, ну, у этих ребят, – поправился он, – мы тогда уже точно можем выступать как спасители России. И здесь никто слова поперек не посмеет сказать.
– Я понимаю, – сказал Достоевский, как всегда восхищаясь стратегическим гением Начальника. – Разрешите задействовать личные связи? Я до сих пор не решался, но поскольку вопрос стоит так остро, готов пойти ва-банк, однако мне нужны чрезвычайные полномочия.
– Речь идет о Джеймсе Джеймсе-старшем? – уточнил Начальник.
Достоевский кивнул.
– Считайте, эти полномочия у вас есть. Главное – время, не церемоньтесь, обещайте золотые горы, подписывайте все подряд, не теряя время на согласование со мной. Если долги будут у нас – все спишется. С Богом.
– Служу... – начал было Достоевский, но не смог придумать, чему он служит в данный момент, после чего нетерпеливым жестом был выпровожен из кабинета.
Начальник не любил ритористов, впрочем, как и ригористов, он также не любил декадентов и краснобаев – короче, всякого рода элоквентов, которым Господь даровал способность болтать, лишив их возможности реализовать сказанное. В противоположность им каждое слово Начальника должно было претвориться в жизнь, облечься плотью и кровью, чтобы, увидев свою овеществленную мысль, он мог сказать, как герой когда-то читанной им книги: «Это хорошо!»
...человек на сундук мертвеца-2
На этот раз встреча Достоевского и Джеймса-старшего, чтобы не вызывать излишнего внимания, происходила в римском Колизее. Собеседники выглядели как туристы, случайно забредшие сюда и разговорившиеся, обнаружив общность воззрений на историю и архитектуру.
Хотя на самом деле разговор, конечно же, шел о другом.
– Джеймс, буду откровенен, мне нужна ваша помощь в одном очень деликатном деле, – начал Достоевский.
– Я предполагаю, о чем пойдет речь, и могу заранее сказать, что вряд ли смогу вам помочь в этом, как вы выражаетесь, деликатном деле. Ведь вы хотите говорить о долгах, в которые вы собираетесь консервировать деньги фонда? Здесь я вам не помощник, я не могу быть патриотом России, хотя эта страна всегда была мне симпатична. Вы обещали делиться, а на самом деле уводите деньги из-под контроля. Как профессионал, я вас понимаю и не осуждаю, но как партнер должен вам заявить, что вы меня хотите кинуть.
– Не торопитесь, Джеймс! Сейчас вами руководят эмоции, и вы можете сказать что-то такое, о чем потом будете сожалеть. Я не собираюсь вас кидать, то, что я здесь, уже доказательство этого.
Джеймс выжидательно сжал губы, не собираясь что-либо говорить: ведь мячик сейчас был на площадке Достоевского.
– Мы остаемся партнерами, и то, что я вам скажу, только подтвердит это. Вы классный профессионал и правильно вычислили содержание нашей беседы, я действительно хочу попросить вас о помощи, но на взаимовыгодной основе.
– Вы хотите расплатиться со мной, выделив мешок долговых векселей? – усмехнулся Джеймс- старший.
– Конечно же, нет, я уполномочен предложить вам в качестве компенсации за помощь любые источники информации в любой отрасли промышленности и науки, которую вы выберете. Согласитесь, это немного другие деньги, более живые, а? – подмигнул Достоевский.
Джеймс-старший подумал не более трех секунд и спросил:
