– Брось, Марат Иванович, – сказал Илларион. – Все, что пропадает, спасти невозможно, так же как нельзя заработать все деньги, сколько их есть на белом свете. Брось, береги нервы. Расскажи лучше свою историю.
– Так я же, можно сказать, и рассказываю, – старательно дуя в чашку, обронил Пигулевский.
Илларион осторожно поставил на стол свою чашку и искоса посмотрел на Марата Ивановича. Пигулевский пил чай, так внимательно глядя в чашку, будто там лежало что-то очень интересное.
– Так, – произнес Илларион. – По-человечески, значит, сказать нельзя. Надо, значит, подводить теоретическую базу. Ну-ну. Будем считать, что присказка уже исчерпана. Я жду сказки.
– Есть шанс раздобыть кое-что интересное, – отбросив стариковское кряхтенье, сообщил Пигулевский. Глаза у него заблестели, как у молодого, что было верным признаком того, что Марат Иванович напал на свежий след. Или считал, что напал.
– Это я уже слышал, – равнодушно сказал Илларион, – и слышал неоднократно. И ездил к черту на кулички по твоим советам не раз. Уволь, Марат Иванович, я ведь тоже не мальчик.
Пигулевский сердито запыхтел, но справился с раздражением и скандалить не стал. Не стал он также напоминать Иллариону о том, что настоящие жемчужины его, Иллариона, богатой личной библиотеки были добыты именно по наводкам Пигулевского. Оба и так это знали, и в напоминаниях не было нужды. Забродов просто дразнил старика, и тот, вопреки обыкновению, на сей раз не счел нужным ему подыгрывать.
– Ты слышал о графах Куделиных? – спросил он. – Была такая фамилия – не из самых богатых, не из обласканных, так сказать. Когда-то, по слухам, были сильны, а потом не поделили чего-то с царствующей фамилией и впали в немилость. Так вот, несколько последних поколений этих самых Куделиных безвыездно жили у себя в поместье на Брянщине.
Род был достаточно просвещенный, и от тоски, от невостребованное™ впали господа графы в то, что по тем временам считалось чудачествами. Парк регулярный разбили, да такой, что всем на зависть, а об их саде до сих пор легенды ходят среди специалистов. Но это нас, понятно, не интересует. Так вот, один из этих графов в незапамятные времена начал собирать библиотеку, сын продолжил, и внук тоже, и правнук… Пять поколений библиотеку собирали, представляешь?
– Представляю, – сказал Илларион. – Представляю, что со всем этим стало году этак в восемнадцатом. Тогдашние борцы за победу мировой революции печки, наверное, топили книгами, боролись одновременно с холодом и с чуждой идеологией.
– Это верно, – со вздохом сказал Пигулевский и вдруг оттолкнул от себя чашку. – Нет, не могу я! Как подумаю, сколько тогда всего погибло – и книг, и мыслей, и людей…
Нынешней молодежи этого не понять. Им что гражданская война, что Пуническая – все одно… Но давай-ка не будем отвлекаться. Дело в том, что надежда есть. Слабенькая, но есть.
Понимаешь, все эти годы за поместьем присматривали, присматривают и сейчас. Правда, в основном за садом, но и за домом тоже, в меру человеческих сил естественно. Живет там один старик садовник…
– Садовник? – перебил Илларион. – Вряд ли садовник станет беречь книги каких-то графов, которые жили чуть ли не сто лет назад.
– Фамилия садовника Куделин, – сказал Пигулевский таким тоном, будто вовсе не слышал последнего замечания Иллариона.
Забродов присвистнул.
– Подумаешь, фамилия, – сказал он. – Сколько крестьян носили господские фамилии? Откуда, по-твоему, на Руси до сих пор целые деревни однофамильцев?
– Больше там Куделиных нет, – возразил Пигулевский, – если не считать его сына. Я понимаю, Илларион, все это кажется в достаточной степени фантастичным, но." Когда я был, например, в Чехии, нас возили на экскурсию в замок. Старый замок в горах, но до сих пор в превосходном состоянии.
А знаешь почему? Его владелец – тоже, кстати, граф – с приходом к власти коммунистов никуда не побежал, а добился открытия в замке музея и сам работал там экскурсоводом. До самой старости работал, водил туристов по собственному дому, а в старости получил его обратно… Вот такая история. У нас, конечно, не Чехия, но все же… Угол там медвежий, могли и сквозь пальцы посмотреть.
– Это у нас-то? – усомнился Илларион.
– М-да, – сказал Пигулевский. – Ты прав. Надежда, сам понимаешь, умирает последней. Но ты, конечно, прав.
Это просто легенда… Значит, не поедешь?
– Тебе бы, Марат Иванович, в ФСБ работать, – сказал Илларион, – следователем. А еще лучше – вербовщиком.
Умеешь ты без мыла в любую щель залезть, ох, умеешь! Поеду, конечно. Шансов что-то найти – один на тысячу, но это все-таки шанс. Чем дольше я буду сидеть и внушать себе, что это дохлый номер, тем сильнее мне будет казаться, что книги там есть и что без меня они действительно пропадут. Помнишь старую шутку, когда кому-то предложили в течение десяти минут НЕ думать о белом медведе с голубыми глазами? Подсунул ты мне голубоглазого медведя, Марат Иванович, спасибо тебе! Дорог там, конечно, нет?
– Дороги есть даже на Колыме, – сказал Пигулевский и, подумав, добавил:
– В некотором роде.
– Вот именно, – сказал Илларион. – Ладно, рассказывай, как найти твоего графа, он же садовник.
– А что я с этого буду иметь? – быстро спросил Пигулевский.
– Половину расходов на бензин, – не растерялся Илларион.
Марат Иванович обозвал его нахалом и, ворча, принялся рисовать карту на обороте какого-то старого, еще брежневских времен, плаката.
У оперативника было длинное лило, состоявшее, казалось, из сплошных острых углов – острый длинный нос, острые скулы и острый, почти карикатурный подбородок. Глаза у него тоже были острые и холодные, как два торчащих из подтаявшего сугроба осколка бутылочного стекла. Не было в них ни доброжелательности, ни желания помочь любой ценой, и под взглядом этих равнодушных глаз не имевшая до сих пор опыта тесного общения с милицией Анна вдруг почувствовала себя до крайности неловко, будто сама была в чем-то виновата и не жаловаться пришла, а явилась по повестке на допрос.
В углах тонкогубого рта оперативника можно было без труда разглядеть скептические складки, которым оставалось всего ничего, чтобы превратиться в гримасу откровенного неудовольствия. По всей видимости, оперативник считал, что имеет дело с очередной вздорной бабой, явившейся попусту отнимать его драгоценное рабочее время.
– Итак, вы утверждаете, что яблоню у вас украли, – сказал он с таким выражением, будто намеревался вот-вот, буквально сию минуту, уличить Анну во лжи. – Выкопали ночью и увезли, так?
– Совершенно верно, – ответила Анна. Из-за неловкости, которую она ощущала, ответ прозвучал излишне независимо и резко, едва ли не с вызовом.
Оперативник протяжно вздохнул.
– Но вы же сами сказали, что на месте яблони остался пень. Как вас понимать? Может быть, вы сначала сами разберетесь, выкопали ее или спилили на дрова? Скажем, сторож замерз и решил погреться…
– В том-то и дело, что это не тот пень! – горячо воскликнула Анна. Оперативник поднял брови, изображая вежливое удивление, и Анна почувствовала себя полной идиоткой. – Это не тот пень, – упрямо повторила она, не зная, что еще сказать.
– Выходит, кто-то выкопал яблоню, а на ее место посадил пень? – в голосе оперативника звучала откровенная насмешка. – Прямо Агата Кристи! Не слишком ли сложно, как вы полагаете? Выкорчевать взрослое дерево, да еще ночью, тайком, – это такая работа, какой врагу не пожелаешь. А тут еще и пень надо посадить, да так, чтобы было незаметно, что тут кто-то рылся! Это же физически невозможно – в темноте, через забор… Или вы подозреваете охрану?
– Это ваше дело – подозревать, – сердито сказала Анна, чувствуя, что ничего не выходит.
Оперативник снова длинно вздохнул и без нужды переворошил лежавшие на столе бумаги.
– Ну вот что, – сказал он наконец, отбросив насмешливый, деланно вежливый тон. – Если вы будете настаивать, заявление я у вас приму, тем более что, как вы говорите, дерево это не простое, а… Простите, как вы выразились?
– Памятник живой природы, – повторила Анна и сама почувствовала, как глупо и неуместно это
