– Ага.
Пигулевский сердито засопел, залпом допил свой чай, оставил в покое коня и сделал ход ферзем, сметя с доски Илларионова слона и объявив ему шах.
– А это ты видел, корифей мысли?! Ну, что ты теперь скажешь?
Забродов сделал озабоченное лицо, что стоило ему немалых усилий. Марат Иванович был очень грамотным антикваром и одним из лучших букинистов в Москве, а может быть, и во всей России, но гроссмейстером это его, увы, не делало.
– Да, – сказал Илларион, – это серьезно. Это, пожалуй, партия.
– То-то же, – сказал Пигулевский с воодушевлением и попытался снова отхлебнуть из чашки. Чашка оказалась пуста, и он заглянул в нее с некоторым удивлением. – Ну что, сдаешься?
– Да нет, пожалуй, – сказал Илларион, снимая с доски его ферзя и ставя на опустевшую клетку своего коня. – Пожалуй, я все-таки доведу дело до логического завершения. Заметь, Марат Иванович, тебе шах.
– Как шах?! – всполошился Пигулевский. – Почему шах? Откуда? Не может быть никакого шаха! Ты мошенник, Илларион.
– Конечно, – сказал Илларион. – Ты ходить будешь или нет?
Пигулевский забрал в горсть нижнюю часть лица и сокрушенно покачал головой, глядя на доску.
– Ты знаешь, – невнятно произнес он, не отнимая ладонь от лица, – мне рассказали одну любопытную историю.
– Не поможет, – сказал жестокий Забродов. – Мат в два хода.
– Это мы еще поглядим, – немедленно вскинулся Марат Иванович. – А вот так?
– Ты вроде советских врачей, – ответил Илларион, забирая его ладью. – Пускай больной терпит непереносимые мучения, лишь бы их совесть была чиста. – Шах, Марат Иванович. И рыба. В смысле, мат.
– Глупости, – сказал Пигулевский, недоверчиво глядя на доску. – Какой еще мат? Да, действительно… Я же говорю, ты мошенник и нахальный мальчишка, не имеющий ни капли уважения к старости.
Он смешал фигуры и начал аккуратно складывать их в резной ящик красного дерева. Забродов заметил, что руки у него немного дрожат от огорчения.
– Какая еще старость, – сказал он. – Посмотри на себя, Марат Иванович, какой из тебя к чертям старик? В лучшем случае, вздорный старикашка. В жизни из тебя путного старика не получится. Как, впрочем, и из меня. Так что это за история, которую тебе рассказали? Пикантная, надеюсь?
Пигулевский немного покряхтел, успокаиваясь, закончил складывать шахматы, осторожно, двумя руками опустил узорчатую крышку ящика и накинул латунный крючок.
– Разговаривать с тобой, – пробормотал он. – Хоть бы раз поддался! Я вот тебе все время поддаюсь, а ты пользуешься этим и мнишь себя Ботвинником. И после этого я еще должен забавлять тебя рассказами… Пикантными!
Поскольку партия была закончена, Илларион отыскал взглядом массивную бронзовую пепельницу, придвинул ее к себе и вынул из-за уха сигарету. Пигулевский сердито пожевал губами, но ничего не сказал. Забродов чиркнул колесиком зажигалки и закурил, с наслаждением втянув в себя ароматный дым.
– Я повторяю, – сказал он, – путного старика из тебя, Марат Иванович, не получится. Старик – это спокойствие, неторопливость и презрение к житейским мелочам. А ты обижаешься, как маленький, проиграв партию в шахматы. Как будто в первый раз! Не умеешь проигрывать – выигрывай, а не умеешь выигрывать – не садись играть.
– Ты меня нарочно дразнишь? – спросил Пигулевский.
– Ага, – совершенно искренне ответил Илларион, обожавший подначивать старинного приятеля. – Ты так потешно дуешься, что я просто не могу упустить возможность поглядеть на это еще разок. Слушай, Марат Иванович, а коньяку у тебя нет?
– Еще чего, – проворчал Пигулевский. – Я, в отличие от некоторых бездельников, на работе. Чаю хочешь?
– Можно и чаю, – сказал Илларион.
Пигулевский, кряхтя, встал и поставил чайник. Чай он кипятил на старенькой электроплитке. Илларион тысячу раз говорил ему, что это древний прибор опаснее любого курения, но Марат Иванович на это возражал, что из-за его плитки пожара еще ни разу не было. Пока он возился, накрывая на стол для неспешного обстоятельного чаепития, Илларион с привычным любопытством оглядывался по сторонам: что новенького? Новенького, как всегда, хватало, но это были исключительно антикварные побрякушки да парочка недурных статуэток, выполненных, впрочем, не во вкусе Иллариона Забродова.
– Что смотришь? – сказал Пигулевский. – Нечего глазеть, сегодня мне тебя порадовать нечем.
– М-да, – сказал Илларион. Марат Иванович стоял к нему спиной, и оставалось только гадать, откуда он узнал, что Забродов именно глазеет по сторонам, а не занят чем-нибудь другим. – Действительно, ничего по-настоящему любопытного. Нищаешь, Марат Иванович. Кстати, тебе не приходило в голову, что твой бизнес, по большому счету, бесперспективен? Что такое антиквариат? Я имею в виду настоящий антиквариат, о котором только и стоит разговаривать. Это вещи, изготовленные, самое позднее, в конце девятнадцатого века. Ну, пускай в начале двадцатого. Объем этих вещей, особенно таких, которые до сих пор сохранили товарный вид и пригодны к употреблению, конечен. Вещи стареют медленнее, чем люди. Пока тот диван, что стоит у тебя на даче, станет антикварным, мы с тобой уже и помереть успеем.
– Оптимист, – фыркнул Пигулевский. – Тот диван, о котором ты говоришь, антиквариатом не станет никогда.
Дерьмо, даже если оно, скажем, окаменело и пролежало в земле десять тысяч лет, так и останется дерьмом. А мой диван даже не окаменеет, он просто развалится и сгниет, и произойдет это, надеюсь, еще при моей жизни. Нынче разучились делать хорошие вещи.
– Тем более, – сказал Илларион. – Значит, твой бизнес бесперспективен не только для тебя лично, но и вообще.
В глобальном, так сказать, смысле. Чем будут торговать антиквары через сто, пусть через двести лет? Пластиковыми ночными горшками? Да тебе уже сейчас, я вижу, туго с товаром приходится. Ни одного приличного раритета. А книги?
Ну, что это такое?
Он небрежно дотронулся до стопки потрепанных томиков серии «ЖЗЛ», выпущенных в начале семидесятых.
– Да, – заливая кипятком заварку, согласился Марат Иванович, – с книгами стало плохо. Даже то, что есть, выхватывают из-под носа. Коллекционеры! Ты знаешь, – признался он, – ненавижу эту новую генерацию коллекционеров. Гребут все под себя, а зачем им книги? Они ведь их даже не читают! Все, что их интересует в книгах, это их рыночная стоимость. Пришел ко мне недавно один – знаешь, из этих, с цепью на шее. Я, говорит, папаша, хочу кабинет себе обставить, так ты мне, типа, подгони книжонок покрасивее, чтобы переплеты с золотом… Подгони! Слово-то какое нашел!
– Ну а ты что же? – заинтересованно спросил Илларион.
– А что я? Продал ему Большую Советскую энциклопедию. Переплет у нее – закачаешься, и сразу на три полки хватит. Хотел еще полное собрание сочинений Ленина продать, да он отказался – золота на переплете маловато.
Илларион молча улыбнулся и с благодарным кивком принял курящуюся горячим паром чашку. Пигулевский уселся напротив него, поддел ложечкой варенье, запил его чаем и почмокал губами. Сделал он это как-то совсем по-стариковски, да и губы у него были нехорошего синеватого оттенка, и Илларион с большим беспокойством отметил про себя, что Марат Иванович начинает понемногу сдавать. Даже щегольской галстук-бабочка сегодня сидел на нем как-то криво, а под тонкой, как пергамент, и такой же коричневой кожей рук сильнее обычного проступали синие узловатые вены.
– Что бизнес, – дуя на чай, пренебрежительно сказал Пигулевский. – Бизнес меня не волнует, на мой век богатых дураков хватит. Душа болит, Илларион. Все меньше для нее отдушин, а это, согласись, печально. Эх, молодость, где ты?
Будь я помоложе, разве я бы тут сидел? Как подумаю, сколько бесценных книг прямо сейчас пропадает по чердакам и подвалам, сердце кровью обливается!
