кому еще что сунуть, так им внука хотелось. Скесарили меня нормально, ничего не могу сказать. И ребенка быстро принесли. Маленький, но чмокал губами, а там кто его знает – ест он или нет. Родителям сказали, что обследование ребенку сделали и все в норме, а мне педиатр сказала, что у него шумы в сердце и надо бы УЗИ сделать, да аппарат у них для грудных не приспособлен, надо машину заказывать да везти куда- нибудь. Вот вы выпишетесь через пару дней и сами съездите. Ну я-то дура дурой, мамина дочка, уверенная, что все обо мне заботятся и о дите моем думают, киваю, да, спасибо, да. А на следующий день у ребенка наступила декомпенсация.
– Что?
– Сердце у него отказало. Оказывается, у него врожденный порок – отверстие в перегородке между двумя половинками сердца. Все бы не так страшно, если бы сразу выяснить, – и поддержать можно было, и терапию начать. А так – он просто почти умер. Нас в больницу, а там мне: ну и что это? Рефлексов нет, того нет, и что вы от нас хотите? Я, честно сказать, плохо помню, что было. Знаю, что родители подписали за меня разрешение на экспериментальное лечение. Что доставали какие-то лекарства через знакомых и за границей. Я лежала в той же больнице в палате для мам. Окна там были выбиты – в начале мая месяца, – и кормить нас никто не кормил. Три раза в день пускали к ребенку – покормить… да он и не ел, так, держала я его на руках. Еще я ходила гулять. В шикарном саду при больнице яблони цвели как сумасшедшие. И в город отпускали, только я вдруг поймала себя на мысли, что смотрю на чужих детей и думаю: а мой будет когда-нибудь вот так копать песок? А кататься на велосипеде? Это было мучительно, и я гуляла только в саду. Не поверите, но с тех пор я не люблю цветущих яблонь. Как-то они меня не радуют… А как состояние стабилизировалось и дело подошло к выписке, ко мне врач пришла и открытым текстом сказала: не забирайте ребенка, напишите отказ. Вы молодая, родите себе еще. А этот плод изначально был дефектен, да еще кололи мы такими препаратами, которые неизвестно какие побочные эффекты дать могут. Ребенку три месяца, рефлексы у него никакие. Ни на что он не реагирует, глазами не следит, голову не держит. Для меня это было дико. Я ничего не понимала, не могла осознать, что живого ребенка можно вот так, глядя в глаза матери, назвать дефектным плодом.
Не знаю, что бы я там сама решила, если бы не родители. Отец сказал: забирай отсюда малыша, дома разберемся. Нашел врача – дай ей, Господи, здоровья в этом ее Израиле, куда она потом уехала. Она посмотрела и говорит: да, фигово, конечно. Да, не реагирует. А с чего бы ему? Вы с ним разговариваете? А я ничего не могу, только плачу – и все. Она как рявкнет на меня: «Чтоб жила с ребенком рядом, ясно? Говори с ним, пой, на руках держи. Плачет – клади на себя и так спи». Так мы и жили..
– И что?
– Что? – Даша вытерла слезы, даже воспоминания дались нелегко. – В восьмой класс пошел мой мальчик. Учится в английской спецшколе, занимается айкидо. Вот так. И знаете, девоньки, какой вывод? Сама должна думать о своем ребенке и на врачей особо не надеяться. Пока мы росли, чего я только не наслушалась, а потом посмотрела на него, ну их всех, думаю. Растет, говорит, ходит, да пошли они! И не поверите – легче стало. Знаете, был такой фильм, там еще Шер играла. У нее был ребенок – урод, у которого кости головы росли как-то неправильно, и он мучился головными болями, и ей врачи тоже все время обещали, что он вот-вот умрет. Так она сказала такую фразу: если бы я начинала копать ему могилу каждый раз, как вы говорите пора, я докопалась бы уже до Китая. Я много раз про себя повторяла эти слова. Надо жить с тем, что есть, и стараться сделать свою жизнь и жизнь своего ребенка лучше – вот и все. А если уж что… то надо помнить хорошее.
Тут дверь распахнулась, и в палату ввалился Динкин муж. Я вдруг поняла, что он сильно похудел за последнее время. От мужика реально осталась половина, но он улыбался и размахивал каким-то розовеньким свертком.
– Диночка, я тут лекарства привез, какие наш эскулап велел, и вот, на вечер кое-что купил.
– А что вечером? – Я с любопытством рассматривала сверточек, пока он неловкими пальцами развязывал трогательно-тонкую ленточку.
– Сегодня вечером придет отец Иоаким и окрестит нашу девочку. Вот я и подумал, что девушке нужна обновка.
Он развернул наконец бумагу. На большой мужской ладони лежали крохотные розовые носочки и маленькая шапочка.
– Будет у нас деваха такая красивая лежать… я в кино видел, там дитенку почему-то первым делом шапочку надевают. Идем отнесем в палату.
Они с женой ушли, а мы с Дашей дружно ударились в слезы. Господи, я в жизни столько не ревела.
Дина засобиралась домой. Вчера пришел вечером тот молодой врач – Илья Максимович, уже часов в одиннадцать. Я глазам своим не поверила, улыбается, счастливый такой.
– Дина, я забежал сказать, что у нас прогресс – Машенька сегодня сама пописала. Это очень хорошо! Если мы такими темпами пойдем на поправку, то уже через несколько дней сможем сами кушать. Так что готовьтесь.
Они с Диной ударились в обсуждение деталей, а я просто лежала и тихо радовалась. Мне выписываться послезавтра, и, ей-богу, я уйду отсюда счастливой не только потому, что у меня теперь есть детеныш, но и потому, что я уверена – с Динкиной девочкой будет все хорошо. Илья Максимович ушел, оставив очередной листочек с названиями лекарств. Дина достала мобильный и принялась названивать мужу. Продиктовав сложные латинские названия и дозировки, она отложила трубку и осталась сидеть, мрачно глядя в пространство.
– Эй, ты чего? Дома все нормально?
– Да, я просто волнуюсь… денег много надо на все это. Боюсь, вдруг муж пойдет к своим просить в долг.
– Не дадут?
– Ну почему? Дадут, но вот потом… – Она замолчала.
– Знаешь, – неожиданно подала голос Даша. – Я бы на твоем месте слиняла отсюда домой.
– Как – домой?
Мы с Диной вытаращились на нее.
– А так. Ты здесь нужна раз в день – вечером, когда тебя к ребенку пускают. Молоко ты сцеживаешь, его можно и дома сливать и привозить. Хоть помоешься как человек и за мужем присмотришь. Он у тебя замечательный, поверь старшему товарищу.
– Не знаю…
– Ну, сама подумай – у тебя ничего не болит, а Маньке твоей еще недели две точно тут лежать. И маме твоей не придется сюда каждый божий день мотаться.
Разговор как-то сошел на нет, и мы заснули.
А утром я увидела, как Дина собирает вещи. Оказывается, она еще вчера ночью смоталась и поговорила с Ильей Максимовичем, и он ее намерение выписаться одобрил. Муж уже был в пути, и мы лихорадочно что-то говорили, и желали, и обменивались телефонами.
Потом Даша вдруг спросила:
– Дина, у тебя дома есть большая плюшевая игрушка?
– Большая? Да нет. Кукла фарфоровая есть, моя тетка из Германии привезла, когда я маленькая была, а так нет.
– Купи. Вот прямо сейчас, по дороге.
Дина растерянно улыбнулась и кивнула, но Даша настойчиво продолжала:
– Я знаю, что говорю. Домой приедешь – а там кроватка пустая, и опять начнешь рыдать, сердце рвать. Купи кого-нибудь большого и доброго, посади туда, чтоб место не пустовало, и скажи всем и себе в первую очередь, что он место стережет для твоей девочки.
Само собой, мы опять разревелись, расцеловались, и Дина ушла.
Я все мучаюсь, не зная, как назвать ребенка. Вернее, не так: я-то знаю, как его зовут, но понравится ли мужу это имя – не уверена. Вообще-то я всегда считала себя девушкой несуеверной. И даже здравомыслящей. Но вот поди ж ты, стоило мне забеременеть, и я сделалась хуже собственной бабки. Я в подол каждой своей шмотки воткнула по английской булавке – честное слово, стыдно было, но когда я попыталась саму себя усовестить, то ничего не получилось. Я решила, что это у меня гормональное. Ну,
