вроде как глохну, есть такой грех. Я собралась с силами, перебила тетку и спросила:
– Что с ребенком?
– Да ничего, – устало буркнула она. – Нормально все. – И отошла к Дине.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы прочухаться и вытереть простыней слезы и сопли. После этой процедуры я вдруг осознала, что тетка еще тут, в палате. Сидит возле соседней кровати и что-то втолковывает белой как полотно Динке. Та вообще-то от природы смуглая, и цвет ее лица даже после операции вызвал во мне зависть. Я помню, еще подумала, что она выглядит не так кошмарно, как я перед мужем. Увидев ее серые щеки, я перепугалась. Дина с неподвижным лицом вслушивалась в поток терминов, где мелькали названия лекарств и всякие наукообразные слова, которые ей ничего не говорили, а потому пугали до полуобморочного состояния. Тетка как-то на полуслове встала и ушла, а у Дины началась истерика. Даже я, ухватившая только самый конец разговора, поняла, что ее девочка вряд ли выживет. Я тоже заревела – чувство бессильного отчаяния смешалось с болью, ибо плакать оказалось физически больно. Оказывается, когда всхлипываешь, напрягаются какие-то мышцы живота, должно быть пострадавшие в ходе кесарева сечения.
Соседка вдруг попыталась встать, я от ужаса, что у нее разойдутся швы или начнется кровотечение, заорала что-то на максимуме своих сил. В палату влетела сестра, подскочила к Дине и толчком опрокинула ее на кровать. Через пару минут на пороге возникла Динкина врачиха – гренадерского роста баба. Оглядела нас, как новобранцев, растерявшихся на поле брани, и рявкнула:
– Чего ревете, как коровы? Дети живы, вы тоже. Чего еще надо?
Дина говорить не могла, только хрипела. Врачиха глянула на сестру, та рванула к двери. Я поняла, что соседке сейчас что-нибудь вколят, а потом все начнется сначала, и принялась сбивчиво лепетать про визит педиатра. Врачиха крякнула, прошептала что-то смахивающее на мат-перемат. Потом села на край постели, заставила женщину сделать несколько глотков воды и сказала:
– Значит так, педиатры всегда несут невесть что… потому что отвечать не хотят. Слушай меня. – Она секунду молчала, потом твердо продолжила: – Ребенок твой тяжелый, да. Видимо, внутриутробная инфекция. Пока он находился в матке, ему было комфортно, и все показатели выглядели нормальными. Но когда мы его вынули, оказалось, что легкие полны гноя. Все откачали, провели необходимые процедуры, и девочка сейчас на искусственной вентиляции легких. Это не очень хорошо, но бывало и хуже. Нужно ждать и верить, что все будет хорошо. Слышишь? Не смей киснуть! Даст Бог – выживет твоя девочка. – Врач помолчала, вытерла ладонью слезы, катившиеся по Дининым щекам. Потом устало сказала: – Знаешь, если бы у тебя был мальчик, я не стала бы и обнадеживать. Так и сказала бы: молодая, родишь еще. Мужики, они только потом бойцы, когда по девкам бегать начинают. А так – хилые и хрупкие, как стекло. А мы, бабы, двужильные и выживаем даже в самых сложных случаях. Так что держи себя в руках. Тебе надо быстро прийти в норму и начинать ее молоком кормить. Для ребенка это важнее всяких лекарств.
Врач ушла, а Дина более-менее успокоилась. Она отвернулась к стенке, вероятно, на разговоры сил не осталось. В тишине я постепенно задремала, отгоняя малодушные мысли о том, что, слава богу, это не с моим мальчиком такое приключилось.
Нас с Диной перевели в послеоперационную палату, тут я нашла свои вещички и мою любимую тетрадочку. Теперь пишу каждый день, потому что делать все равно нечего. Палата четырехместная, но нас трое, потому что палата при отделении детской патологии. Моего зайку положили туда по совету врача – у нас разные резусы, да и народу здесь меньше, и дверь детского отделения чуть ли не за углом. Третьей девочке послезавтра выписываться, и она уже вся мысленно дома, непрерывно названивает по мобильнику и дает указания, что еще вымыть и куда какую мебель переставить.
Мы с Диной еле двигаемся, к тому же нам колют антибиотики, как положено после операции, а потому кормить грудью мы все равно не можем и молча смотрим, как соседка кормит и неловко качает свой сопящий и пищащий кулек.
Динка исходит слезами, но истерик больше у нее не было.
Надо сказать, что послеоперационное ведение мам сильно отличается от дооперационного. Врач уже другой, а жаль. Препротивная старуха с крючковатыми пальцами, унизанными перстнями. Впрочем, она нас кое-как посмотрела только в первый день. Потом бабка лишь появлялась на пороге палаты, окидывала взглядом окрестности и изрекала что-нибудь вроде «Девочки, надо больше двигаться», «Девочки, следите за стулом».
Сама попробовала бы, когда швы болят, – ни тебе сесть, ни нагнуться. Да еще этот несчастный организм, впавший в глубокую амнезию после операции, все напрочь забыл. Само собой, нам вставили по клизме после возвращения в палату, но на мой организм варварское действие никакого эффекта не произвело. Он, видно, решил, что это процедура такая, и затаился. Опять же, где-то его понять можно: что переваривать-то? Первый день каша на воде была, которую не проглотить. Второй – супчик на воде и та же каша, да еще все холодное.
Соседка по палате, Оля, кажется, уплетает из принесенных заботливым мужем баночек всякие домашние вкусности. Глядя на наши тоскливые физиономии, она выдала нам пареную курагу и одну запеченную картофелину на двоих:
– Ешьте, так хоть в туалет сходите. И скажите родичам, чтобы еду носили. Это вам не отделение невынашивания. Тут кормят натуральными помоями, и молоко получится как вода. А нам это надо? Не-ет, нам надо, чтобы молочко было жирненьким и вкусненьким.
Пришел муж, принес еду и цветочки. Застукал меня в слезах, чуть не силком выволок в коридор и пристал, с чего это я такая расстроенная.
Ну, я ему рассказала про Дину и потом, что я ведь волнуюсь – своего ребенка-то я не видела. Он тут, рядом, но я хожу еле-еле, и в патологию не пускают. Муж молча смотрел на меня несколько секунд, потом прислонил к стенке, велел ждать и куда-то умотал. Я тихо стояла и ждала. Чего еще делать-то? Голова кружится, швы болят, грудь, зараза, тоже. Потом мой благоверный вернулся, ухватил за локоть и поволок за собой.
Мы свернули за угол. На полу начерчена – я глазам своим не поверила – красная линия, и тут же на стене висит грозный плакат: «За черту не заходить. Отделение патологии новорожденных». А чуть подальше еще: «Вход только для персонала», «Без маски не входить». Я перепугалась и попыталась что-то пискнуть, но Дим бестрепетно переступил красную черту; я бы зажмурилась от страха, если бы не боялась грохнуться на пол – голова кружилась и коридор немилосердно штормило. У двери, над которой горела красная лампочка, муж притормозил и сказал:
– Я тут останусь – все-таки с улицы, мало ли, вдруг и правда микроба какого-нибудь принесу. А ты иди посмотри.
Он постучал тихонько. Дверь приоткрылась, и выглянула сестра – нестарая еще тетка в зеленой униформе. Она втащила меня внутрь, накинула на плечи белый халат и подвела к стеклянному аквариуму:
– Любуйся.
В стеклянном ящике на матрасике, застеленном веселенькой пеленкой в разноцветных шариках, лежал мой сын. Он был облачен в памперс и темные очки. Рот его оказался вымазан чем-то темным. Я еще раз оглядела аквариум, смутно надеясь найти то ли стакан с коктейлем, то ли фантик от шоколадки.
– А что это он… там? – шепотом спросила я.
– В кювете? Врач назначил. У вас ведь резусы разные, ну и вообще, под лампами полежать полезно.
– А рот?
– Что?
– Что он ел?
– Ах, это… активированный уголь, всем дают.
Я осторожно переступила с ноги на ногу и опять принялась разглядывать детеныша. Теперь я немного успокоилась и поняла, что никакие на нем не очки, а тканевая маска, чтобы защищать глаза от света ламп, – сестра что-то бубнила про облучение и излучение, но я как-то не восприняла информацию. Он лежал на спине разбросав руки и спал. Ладони сжаты в кулаки. Пальчики казались неправдоподобно тонкими, нигде никаких перевязочек не наблюдалось, он показался мне весьма тощим. Я всхлипнула. Скорее бы уж получить его на руки. Я его буду кормить и никогда не оставлю одного вот так – в пустом
