станется. Если что случится – хоть будет знать. А так – я письмо порву потом. Пусть дальше мучается и сомневается.
Риточка смотрит на меня как на чокнутую – я пишу и пишу. Ой, мамочки, каталка гремит по коридору. Ну, малыш, теперь только мы с тобой. Мы ведь справимся, правда?
Так, вот я снова обрела возможность держать ручку и бросилась царапать на бумаге. Надо все по порядку. Все мои худшие опасения при виде путешествий на каталке оправдались. Тряска жуткая, санитарка старая все время орала на молодую:
– Что ты, уе…е вперед ногами пытаешься мамашку в лифт пропихнуть? Дура, что ли? Пока головой надо!
Я смотрела строго в потолок, глаза закрыть боялась – сейчас как отключусь со своей полой веной. Боже, сколько же в этом здании порогов! Коридор, лифт, коридор. Оперблок.
– Ну, чего лежим? Перелазь на стол, давай!
Тело накрывают чем-то похожим на брезент. Или он мокрый? Или холодный такой?
Вверху над головой в никуда уходит высоченный купол. Что это? Обсерватория? Стекла потолка где-то невероятно далеко. Металлическая вязь опор. (Позже мне объяснили, что это стеклянный потолок, через который студенты и все желающие – читай заплатившие – могут наблюдать за операцией.)
Руки мои раскинуты в стороны и привязаны. Я чувствую себя Христом. Прости, Господи, за эту мысль, но он, наверное, был еще более беззащитен и, Матерь Божья, как же ему было страшно. У меня ведь есть надежда, она вещественна, и я ощущаю ее вес и движение. А что ощущал он? Какие мысли лезут в голову, что же это? Разве об этом надо думать? Не знаю я, о чем надо. Мышцы рефлекторно сжались – тампон с чем-то холодным скользит по животу. Я безуспешно пытаюсь разглядеть, что там происходит. Рядом вдруг возникает молоденькая сестричка и деловым тоном спрашивает:
– Фотографии делать будем?
– Нет! – Ужас охватил меня при мысли, что кто-то собирается запечатлеть все происходящее на пленке. – Вы что? Не надо!
– Да не тебя снимать будут! – Врач, возникшая где-то у изножия стола, хмыкнула.
Одета она, к моему удивлению, во что-то болотное. Я по-детски была уверена, что доктора будут в белом.
– Ребеночка фотографии можно сделать сразу, как родится.
– А-а, тогда да, давайте.
Слева нарисовался здоровенный страхолюдный мужик – анестезиолог. Протирая сгиб локтя, забубнил:
– Сейчас мы анестезийку сделаем. Я тут катетер припас новенький, суперский. Американский!
– Спидушный небось, – не сдержалась я.
– Ах ты, хрюшка, хамит еще, – с беззлобным удивлением протянул он, пока остальные хихикали. Вокруг стола сновало что-то уж много народу. – А ну-ка, считай до десяти.
Я помню только цифру 4.
Потом меня некоторое время не было. Вышла. Уснула. Вообще, это такой страшноватый и непонятный вопрос: что происходит с душой, пока тело одурманено наркозом? Женщины в палате рассказывали всякое: кто-то долго бродил по темным коридорам. Кто-то все происходящее видел как со стороны, некоторые возвращались домой или еще куда. Мне, я думаю, повезло: я просто заснула, а потом проснулась. Открыла глаза, смотрю – муж. Бледный какой-то. Ага, думаю, вот они, обещанные глюки. Однако вскоре выяснилось, что ничего подобного – муж самый что ни на есть настоящий, хоть по виду и смахивает на утопленника. Но это на нервной почве. Рядом с ним суетилась медсестра. Глядя на ее довольную улыбку и то, как она пристраивала в банку цветы – розы (постоянство это неплохо: принес бы лилии, их пришлось бы выбросить), э… так вот, меня посетила жмотская мысль, что сунул муж тетке немало, и это меня растрогало. Честно сказать, разговора не получилось, потому что мысли путались и я никак не могла поймать себя. Вроде бы я да все помню, но вот чувства не мои. Я только что вернулась из ниоткуда, тело мое стало меньше, и я с интересом прислушивалась к собственным ощущениям. Потом удивилась, как Дим тут оказался – неужели уже вечер? Нет, он просто ехал на встречу, ну и по дороге решил заглянуть. А меня нет, ну, он и остался ждать. Зайчик мой. Испугался, должно быть. Но цветочки купил и водичку с лимоном принес. Дракошик мой, слезы навернулись на глаза. Тут я сообразила, что выгляжу, должно быть, кошмарно, ибо на лице мужа отразилось сильнейшее беспокойство, и он бросил вопросительный взгляд на сестру. Та подскочила ко мне, разрешила прополоскать рот водой – кайф какой – и бодро защебетала, что все неплохо и даже очень хорошо. Тут я вспомнила, что теперь где-то отдельно должен существовать мой детеныш, и муж, видимо, догадался, потому что радостно сказал, что мелкого видел, он такой классный и все у него хорошо. Тут сестра начала его выпроваживать, и он был этому, кажется, рад. Я тоже.
Через некоторое время горизонт, так сказать, очистился. Я поняла, что все мои существенные части тела, включая мозги, при мне и даже практически не болят. Тут выяснилось, что я в послеоперационной не одна. Со мной лежала Дина – мы с ней буквально на день пересеклись в восьмиместной. Ее скесарили раньше, поэтому нашествие ее мужа я проспала.
В общем, сутки, проведенные в реанимации, оказались неплохи. Нам честно кололи обезболивание, руки у сестричек были заботливые, появлялись они, на удивление, часто и обихаживали нас аккуратно и быстро. Мы вяло переговаривались, купаясь в полудреме и чувстве выполненного долга.
Нет, были и здесь, конечно, неприятные моменты – куда же без этого. Например, время от времени заглядывал кто-нибудь из врачей, откидывал теплое одеяло, давил на живот и с деланым интересом спрашивал:
– Ну, как тут у нас дела?
Стоны наши их совершенно не волновали. Причем моя врач зашла один раз и та, которая делала кесарево Дине, тоже. Остальные были, наверное, практиканты. Может, это все ради нас же… точно, кто-то из палаты рассказывал, что ей кирпичи клали на низ живота. Тут дело обошлось грелкой со льдом и периодическими надавливаниями – спасибо большое.
Еще имелись катетеры – после наркоза, оказывается, организм все напрочь забывает, зараза. Даже писать сам не хочет. Эта процедура тоже доставила бы удовольствие только заядлой мазохистке. Ну да ладно, в целом в реанимации было неплохо. Время суток определить невозможно – палата без окон. И мы дремали и переговаривались, подчиняясь собственным биоритмам. Меня посещали смутные философские мысли на тему: как же это здорово – жить. И что ценить это мы начинаем в моменты экстрима, например когда лежим голые и лишенные всего на операционном столе или в реанимации. Просто жить, смотреть на розы, которые принес муж: они желтые, как я люблю, и свежие, потому что наружные лепесточки бледно- зеленого оттенка. Стебли прямые и гордые, и головки пока держатся строго вертикально. Я бы хотела их потрогать: нежную упругость лепестков, они такие фантастические на ощупь – скользят меж пальцев, словно плотный шелк. Помнится, когда я после приезда в Москву жила у Светки, то много возилась с ее детишками. Больше всего меня тогда поразила их кожа. Как-то я до этого не сталкивалась особо с мелкими. Суслик в младенчестве никакого интереса у меня не вызывал, так что я едва ли не впервые близко увидела малышей, получила возможность пощупать их и погладить.
Тела малявок радовали маму округлостью форм, все они такие были кукольные, в перевязочках, и я почему-то ждала, что они окажутся мягкими. Ничего подобного! Детишки оказались неожиданно упругими, а кожа – совершенно фантастической. Натянутый плотный шелк, по которому ладонь скользит и хочется прикасаться снова и снова. Теперь у меня появился свой шелковый пупс. Но сначала он будет худой, все они рождаются похожими на червячков, но потом, на мамином молоке… Я уснула, и грезились мне розы, и дети, и шарики.
Но в какой-то момент в нашей палате возникла тетенька неопределенной внешности и никакого возраста. Она назвалась педиатром. Выяснила наши фамилии, подошла к моей койке и, глядя сверху вниз куда-то мне в подбородок, забубнила нечто малопонятное:
– …По шкале Апгара… в целом стабильное… основные показатели пока в норме…
Меня охватил животный ужас. Вдруг острой болью свело низ живота, и в палате словно стало темнее. Рот педиатра открывался и закрывался – она похожа была на рыбу не первой свежести, которая уже давно без воды, но все еще трепыхается – вялая и противная. В минуты стресса я вообще перестаю соображать –
