Это внезапно принесло ей облегчение. Глядя на происходящее через глазок камеры, можно было отстраниться от событий, перестать чувствовать себя их участником. Зажатая рамкой видоискателя страшная реальность превратилась в бесплотный призрак, в очередной увиденный по телевизору “жареный” репортаж, довольно острый, но не имеющий никакого непосредственного отношения к Марине Шнайдер. Прижимаясь лицом к резиновому наглазнику и безотчетно напрягая мышцы ног и спины, чтобы компенсировать тяжесть камеры, Марина вдруг поняла, почему телевизионные операторы с таким бесстрашием лезут в самое пекло и зачастую гибнут, продолжая снимать. Камера давала ощущение защищенности, как будто смотришь на происходящее издалека и можешь остановить ход событий простым нажатием кнопки. Щелк! – и изображение погасло, а пуля, которая летела прямо тебе в голову, осталась внутри потемневшего, мертвого экрана, отделенная от тебя слоем толстого стекла.
Прижимаясь щекой и ухом к нагревшемуся корпусу камеры, Марина слышала внутри тихое жужжание и шелест, с которым ползла с ролика на ролик магнитная лента. Ее вдруг охватило ледяное спокойствие. Она была профессионалом и делала репортаж. Ахмет – мерзавец, но в одном он был прав: она ехала сюда именно за этим. Она даже прихватила на всякий случай маленькую любительскую видеокамеру – интересно, у кого она сейчас?
Она спустилась с крыльца, продолжая снимать и нащупывая ступеньки ногами, как слепая. Теперь ракурс изменился, и она отошла метров на пять в сторону, даже не подумав спросить на это разрешения: она была при исполнении, и ее никто не стал останавливать.
Беслан остался стоять на крыльце, положив ладони на широкий офицерский ремень и широко расставив ноги, как какой-нибудь мини-фюрер. Марина сняла его во весь рост, а потом, повинуясь безотчетному импульсу, дала наезд, так что изрытое оспинами бледное лицо заполнило весь кадр. “Страна должна знать своих героев”, – бессвязно подумала она и перевела объектив на пленных.
Мощная японская камера одно за другим приближала к ней незнакомые угрюмые лица со следами побоев. Слава Богу, они, похоже, не были солдатами срочной службы – лица выглядели молодыми, но все- таки не мальчишескими. Отросшие взлохмаченные волосы, небритые щеки, взгляды исподлобья, синяки, царапины, ссадины… Только один из пятерых казался по-настоящему напуганным, но и он пока что держал себя в руках. Когда в кадр попало лицо коренастого крепыша лет тридцати с волосами почти нереального морковного цвета и такой же рыжей щетиной на подбородке, он вдруг посмотрел прямо в камеру и длинно сплюнул в сторону. Камера бесстрастно зафиксировала этот плевок и тот факт, что он был ярко-красным от скопившейся во рту солдата крови. Марину замутило, и она крепче стиснула камеру.
На крыльцо школы вышел Ахмет и неторопливо спустился по ступенькам. Он поправил папаху рукой, в которой был зажат большой черный пистолет, и остановился перед пленными.
– Ну что, контрактники, – сказал он, – вот и закончился ваш контракт. Немножко не так, как вы хотели, но что поделаешь? Вас сюда никто не звал. Меня снимай! – приказал он Марине и встал лицом к камере. – Народ Ичкерии осудил этих неверных, – сказал он, – и приговорил их к смерти. Так будет с каждым, кто… В общем, ладно. Молитесь своему Богу, контрактники. Сейчас мы будем вас убивать.
Марина дала максимальное увеличение, медленно скользя объективом камеры по лицам людей, которые должны были умереть в ближайшие несколько минут. Крепыш с волосами морковного цвета угрюмо смотрел прямо перед собой, не обращая внимания на камеру. Тот парень, который казался напуганным больше других, закрыл глаза и быстро шевелил губами – похоже, и вправду молился. Кто-то раз за разом облизывал языком распухшие, потрескавшиеся губы, кто-то низко опустил голову, так что Марине была видна только русая макушка…
Ахмет отошел в сторону, и там, за камерой, происходил какой-то разговор, в который Марина не стала вслушиваться. Она снимала приговоренных, как будто изображение на магнитной пленке могло каким-то образом сохранить или хотя бы ненадолго продлить им жизнь.
Отправляясь на Кавказ, она была уверена, что Россия ведет здесь несправедливую, захватническую войну, но сейчас политика отошла на второй план, заслоненная простой правдой жизни и смерти. Эта правда была неприглядной, и, вжимаясь лицом в резиновый наглазник, Марина вспомнила старого репортера по фамилии Сикорски, который учил ее азам ремесла. “Твое дело, – говорил он, – раскопать факт. Правительство будет говорить одно, этот денежный мешок, который думает, что владеет нашей газетой, – другое, публика станет требовать третьего, но ты помни, что твой бизнес – факты. Не интерпретации, не объяснения и не построение теорий, а голые факты, и ничего, кроме фактов."
В кадре вдруг появился еще один человек, и, взглянув на него, Марина непроизвольно вздрогнула, словно увидев среди бела дня привидение. Этому человеку было совершенно нечего делать в здешних местах; он напоминал посланца из страны здравого смысла, каким-то образом попавшего в бредовый кошмар.
Это был неплохо сложенный мужчина, чей возраст колебался где-то между тридцатью и сорока годами – определить точнее Марина затруднялась. В густом коротком ежике темных волос серебрились паутинки ранней седины, а глаза скрывались за дымчатыми стеклами очков. Мужчина двигался с непринужденной грацией крупного хищника, в которой не было ни наигранности, ни присущей некоторым очень сильным людям тяжеловесности. Эта природная раскованность и в то же время точность движений показались Марине знакомыми еще раньше, чем она увидела его лицо, а когда незнакомец обернулся, чтобы послушать, что говорит ему Ахмет, Марина окончательно узнала его и обмерла: это был тот самый человек, который выручил ее в поезде, так легко и убедительно расправившись с воровской шайкой в вагоне-ресторане. Марина узнала бы его раньше, если бы не пятнистая полевая форма, в которую было одето большинство присутствующих, пришедшая на смену его кожаной куртке и потертым джинсам. В некотором роде именно этого человека Марина должна была благодарить за то, что оказалась в нынешней аховой ситуации.
– Ну что, снайпер, – сказал Ахмет, – справишься? Учти, выбор у тебя невелик: положить их или лечь вместе с ними.
– Не говори ерунды, – сказал человек в дымчатых очках. – Давай автомат.
– Автомат? – Ахмет в некоторой задумчивости подвигал небритой челюстью и покосился через плечо на Беслана, который по-прежнему стоял на верхней ступеньке школьного крыльца. Беслан едва заметно покачал головой из стороны в сторону. У Марины сложилось впечатление, что бледный вурдалак не очень- то доверяет ее дорожному знакомому. Она воспринимала окружающее с пугающей четкостью, но на осмысление увиденного просто не было времени. Что делает здесь незнакомец из поезда? Неужели он тоже из этой шайки? Другое объяснение было трудно подобрать, но Марине почему-то не хотелось, чтобы это было правдой. – Автомат – оружие серьезное, – продолжал Ахмет. – Его надо сначала заслужить. И потом, из автомата их и дурак положит. Ты же снайпер. Вот, возьми пистолет. Управишься с одной обоймой – заколем в твою честь барана. Не управишься – заколем тебя, как барана.
Он захохотал над собственной остротой, и стоявшие по периметру школьного двора вооруженные бородачи подхватили его смех, смакуя незатейливый юмор своего командира, от которого у Марины мороз пошел по коже.
Отсмеявшись, Ахмет протянул человеку, избранному на роль палача, свой пистолет. От внимания Марины не ускользнуло то обстоятельство, что двое или трое боевиков, стоявших поблизости, подняли свои автоматы, беря стрелка на мушку. Ему здесь явно не доверяли, но его это, казалось, нисколько не смущало. Он спокойно взял пистолет, повертел его в руке, разглядывая со всех сторон, и небрежно вернул Ахмету.
– Это не оружие, – сказал он. – Из этого пугача только в огороде по консервным банкам стрелять. Пусть мне вернут мой пистолет.
– А ты наглец, – заметил Ахмет.
– Я серьезный человек, – ответил незнакомец в дымчатых очках. – Если я стреляю, то я хочу быть уверенным, что пистолет не заклинит и не взорвется у меня в руке. А если от стрельбы, как сейчас, зависит моя жизнь, я хочу быть уверенным еще и в том, что не промахнусь. В общем, или отдайте мой пистолет, или сразу кончайте эту бодягу. Сколько можно валять дурака?
– Ладно, – сказал Ахмет и оглянулся, ища кого-то взглядом. – Иса, отдай его пистолет.
Пожилой чеченец с лицом флибустьера, что-то недовольно бормоча, отделился от толпы, на ходу вынимая из-за пазухи пистолет. Вслед ему неслись шуточки и смех товарищей. Он сунул пистолет в руку незнакомцу, который спокойно стоял перед шеренгой пленных, не обращая никакого внимания на устремленные на него со всех сторон взгляды.
