Странная была свадьба. Конечно, Питер не являлся знатоком местных обычаев, но когда священника привозят в деревенскую церковь и увозят сразу после бракосочетания, когда праздник устраивается не в доме отца невесты, а во дворе Отца Балтазара, когда пятьдесят или шестьдесят человек, до того жившие совершенно замкнутой жизнью, вдруг, собравшись вместе, начинают пить и веселиться так, что кажется — замуж выходит не просто одна из деревенских девушек, а их собственный ребенок, — это любому со стороны покажется странным. Он уже был на свадьбе Эпифании (с нее-то все и началось!), поэтому торжество, устроенное в их с Лусиндой честь, вызвало ощущение дежавю: абсолютное повторение уже виденного, только на месте прошлого квелого старичка-жениха — он сам, а на месте дочери Балтазара — дочь Умберто.
И теперь еще этот кретинский запрет на привлечение сторонней рабочей силы для возведения хозяйственной постройки!
И детективная история с передачей денег через Балтазара, обязательными встречами грузовиков со стройматериалами у поворота на старую лесную дорогу и сопровождением их не только в деревню, но и обратно!
И, черт побери, самое главное: его самочувствие, которое после знакомства с Лусиндой изменилось радикально! Он уже не помнит, когда перестал принимать предписанные врачами таблетки от гипертонии и повышенного уровня холестерина. Его перестали выбивать из рабочей колеи приступы остеохондроза, которых он боялся панически после того, как врач Пресвитерианского медицинского центра св. Луки в его родном Денвере, повертев рентгеновские снимки, равнодушно предупредил о возможном параличе из-за почти полного разрушения межпозвонковых дисков поясничного отдела. Этот же врач при втором визите гораздо веселей предложил ему хирургическую операцию за сто тысяч долларов, не включающих последующего годичного восстановительного курса.
Умберто не позволил ему размышлять слишком долго.
«Ну, что скажет американский инженер? С чего начнем?»
Он толкнул его плечом, и Питер в который раз почувствовал, какой этот крестьянин твердый — как будто состоял из одних костей, оплетенных жесткими мышцами и дубленой кожей.
Питер недовольно оглянулся на Умберто.
«Как всегда, с котлована под фундамент!»
«Фью-у! — Умберто скривился. — На кой ляд? Здесь полметра лесной почвы, остальное — глина. Ты же видишь, до того, как рухнула сараюшка, она стояла прямо на голой земле!»
«Оттого и рухнула! — ответил инженер, снова обретая уверенность. — Земля от дождей раскисла, северная стена начала проседать — видишь, там уклон к реке и угол подмыт, — и развалился ваш скворечник, как карточный домик на ветру. Дерьмо, а не постройка, руки бы оторвать тому грамотею, кто ее сляпал! Зато гвоздей в нее набил фунтов десять, не меньше. Как будто чем больше железа в досках, тем они прочнее!»
«Ну, это ты зря! — обиделся вдруг Умберто. — Казимиро, конечно, не великий строитель, но свинарник честь по чести лет семьдесят простоял! Я еще помню, как олифа на жаре парила!»
«Чего городишь-то! — покосился на него Питер. — Выпил с утра? Какой Казимиро, какие семьдесят лет?»
Умберто будто испугался, втянул голову в плечи.
«Ну не семьдесят, меньше конечно!»
Питер не стал слушать, что тот продолжал бормотать, шагнул к груде старой древесины, образовавшейся после разбора рухнувшего сарая, потянул торчавшую сверху доску, показавшуюся ему внешне крепкой. Она со скрежетом подалась, потом вдруг мягко хрустнула посередине, оставив в руках полутораметровый обломок с почерневшим концом.
Американец поднял его к носу, втянул воздух. Чуть ощутимо, на пределе восприятия, пахло креозотом, до сих пор применявшимся средством для защиты древесины от гниения. Несколько торчавших из обломка гвоздей легко крошились пальцами, обнажая под толстым слоем окисла светлую сердцевину едва ли толще волоса. Свежий излом доски тоже рассыпался в руках, как самый дешевый пенопласт.
А когда-то доска была хорошая — смолистая двухдюймовка, — подумал О’Брайан. — Такая могла бы и семьдесят лет простоять, если регулярно подновлять пропитку от гнили и древоточца, подпустить снизу гидроизоляцию и накрыть хорошей крышей со свесами.
Он уже хотел отбросить ненужный обломок, как вдруг заметил на нем несколько букв, округлых, будто вырезанных в древесине узкой желобоватой стамеской. Цветом они не отличались от окружающей их древесины, и глаз зацепился за них, только когда доска стала под углом к солнцу.
Питер раздумал выбрасывать обломок, упер его концом в землю и положил на него руку, как на трость.
«Так ты говорил, Лусинду в честь бабушки назвали?» — спросил он.
«С чего ты взял? — удивился Умберто. — Не мог я такого сказать! Бабку ее Кларой зовут!»
«Так же, как Матушку Клару?» — уточнил Питер.
«Ну да!» — пожал плечами Умберто.
«А Лусинду в чью честь назвали?» — продолжал инженер свои расспросы.
«Да ни в чью честь ее не называли! — возмутился крестьянин. — Одна у нас Лусинда в деревне, и всегда была одна! Слушай, что за интерес у тебя странный? Мы родней сейчас начнем заниматься или яму под фундамент копать, если уж ты так на нем настаиваешь?»
Питер шагнул к нему и, рывком подняв доску, ткнул ею под нос Умберто.
«Ты, вроде, грамотный? Читать умеешь? Прочитай, что здесь написано!»
Умберто опустил глаза. На шершавой, темной поверхности с малого расстояния отчетливо различалось написанное вдоль доски слово: «LUCINDA».
«Хочешь, я скажу, чем это сделали? — тихо спросил Питер. — Это было выжжено на древесине. Лупой или другим увеличительным стеклом! Причем выжжено черт знает сколько лет назад, на свежей еще доске, даже не прибитой к балкам! А теперь соври мне еще что-нибудь про ту Лусинду, которой нет и никогда не было в вашей деревне! Ну!»
Против ожидания Умберто только вздохнул, забрал из рук Питера обломок и швырнул его на кучу такой же древесной рухляди.
«Вообще-то, это тебе жена должна рассказывать… — проговорил он. — Но какая теперь разница!»
Питер молча на него смотрел, ожидая продолжения.
«Зажигательное стекло Казимиро сам сделал, из бутылочного донышка. Сам и обтачивал на бруске, сам и шлифовал. До сих пор, наверное, где-то с прочим барахлом на чердаке валяется!»
«Да при чем здесь стекла Казимиро?! — крикнул Питер. — Я тебя спрашиваю: какого рожна он выжег на доске это имя, и кто была та Лусинда, которой вроде как и не было!»
Умберто, протянув руку, ухватил его за локоть, причем так, что Питер, дернувшись, сразу понял, что вырваться ему без серьезной драки не удастся.
«Ты не кричи, ладно? — тихо попросил его тесть. — Про Лусинду тебе пусть сама Лусинда рассказывает, про Агату — Агата. Если настаиваешь, могу рассказать про себя. Хочешь?»
«Ну, расскажи! — усмехнулся О'Брайан. — И кто ты на самом деле? Беглый уголовник? Затаившийся наркобарон из Медельинского картеля? Родной сын генерала СС?»
«Пойдем в дом! — предложил Умберто. — Разговор долгий, кофе будем пить, беседы беседовать! К тебе пойдем или ко мне?»
Питер вздрогнул. Он до сих пор не привык, что в этой деревне у него теперь есть дом, жена и даже родственники. И при всем при этом свой настоящий дом на углу Логан-стрит и 11-й Восточной авеню в Денвере, штат Колорадо, США, тоже как будто остался в прошлой жизни. Тот дом уже потерял, этот — не принял.
«Пошли ко мне!» — неохотно предложил он.
К предстоящему разговору Умберто готовился, как будто к трудной и важной работе. Пока Лусинда ставила по его просьбе воду для кофе (Питер заметил, что после его женитьбы отец перестал приказывать дочери, но только просил ее об услуге, как будто она стала чужой ему), он тщательно умылся, смочив и пригладив волосы, убрал все со стола и сел за него, положив перед собой тяжелые, натруженные руки.
Питер опустился на стул напротив. Он не знал, что именно он ожидал услышать. Возможно, темную и
