Мацкевич, учитывая его далеко не юный возраст, позволил себе поспать часа три.
Именно в эти три часа руководитель бригады Попов предпринял попытку изъять кассету из записывающего устройства, которое накануне вечером было спрятано в машины местного булочника. Он буквально силой вытолкнул Виктора Понсена из отеля, чтобы тот смотался к Мартену и сменил кассету. И сколько майор ни уверял, что запись может безболезненно осуществляться хоть целые сутки напролет, Попов настоял на своем.
Деревня глубоко спала праведным сном. И лишь когда майор свернул за поворот, сразу увидел искры из трубы над одним из домов. Лето, а топят, удивился он подобному расточительству. Умеют жить французы!
Приблизившись, он разглядел группки людей, гуляющих по парку. Виктор никак не ожидал застать в столь поздний час прогулку высокопоставленных московских гостей. Ему просто было невдомек, что после тяжелых во всех смыслах этого слова посиделок в виртуальном саду Мартена людям просто захотелось на воздух теплой нормандской ночи. Откудато сбоку доносились пряные запахи готовящейся на открытом огне еды. От этих запахов у майора засосало в пустом желудке. Подкинуть в него иной еды оказалось делом невозможным: в восемь вечера в Гасе вся торговля заканчивалась, а в баре отеля предлагалась лишь легкая выпивка.
Понсен окончательно понял, что выполнить приказ начальника невозможно. По парку постоянно бегала прислуга, из чего майор сделал вывод, что ужин еще не закончен, а может, и не начинался.
Тем не менее любопытство взяло верх, и он двинулся дальше, предусмотрительно перейдя с правой обочины дороги, вдоль которой, собственно, и шел забор, на левую, которую практически не доставали блики света, исходящие от фонарей и окон. Пройдя еще несколько шагов, Понсен остановился как вкопанный. До него донеслись обрывки фраз двух теней, стоявших близко к решетке ограждения парка.
– Жаль, что нам не удалось поговорить перед началом встречи. Понимаете, я нахожусь в каком-то вакууме. Своим визитом ко мне Умнов не то что напугал, но сбил ориентиры. Вы же понимаете, мне уже за семьдесят. Не тот возраст, чтобы играть в партизан.
– Это понятно, и все же, если откровенно, что вы думаете, Степан Ефимович?
– Все это дурно пахнет. Может, вы знаете нечто такое, что толкает вас к более открытым действиям? Тогда объясните. Я же понимаю, что вы играете в нашей встрече далеко не последнюю роль…
Мужчина, которого, в отличие от собеседника, Понсен сразу признал – это был Духон, снова закурил:
– Что объяснять? Что страна в глубокой ж..? Тут, в Нормандии, я как бы со стороны смотрю на многое. Может, Президенту говорят другое. Но здесь, на Западе, нас, откровенно говоря, ни во что не ставят. И заметьте, здесь отчетливо видят, как страна откатывается в прошлое. А ведь еще пять – семь лет назад смотрели с надеждой. Пусть с робкой, но все же с надеждой. Да что я вам рассказываю. Вот Президент недавно к вам приезжал? Так?
– Верно, приезжал. Только к чему это вы вспомнили?
– А к тому, что, находясь рядом, вы смотрели на него с тихим обожанием. Но стоило ему уехать со своей камарильей, как снова вы в сомнениях: туда ль идем мы с Пятачком?
Степан Ефимович Дедов, а это именно он уединился с нормандским затворником-олигархом, хотел было что-то возразить. Даже по-старчески крякнул, словно прочищая горло. Но Духон его остановил:
– Не надо со мной полемизировать. Это вы оставьте на десерт и полемизируйте сколько хотите с Эленским, Бурнусовым, Огневым, Ураловым, наконец. По отдельности с каждым или со всеми сразу. Как угодно. Со мной не надо. Я есть хочу и поэтому ужасно злой. Вот, кстати, о еде. Сейчас я знаю только одно – что жутко хочется есть. Если бы я так же точно знал обо всем, что мы здесь обсуждаем! Увы. Мой желудок убедительно требует: еду давай. И все мне ясно. Душа моя, простите за высокопарность, особенно к ночи, можно сказать, тоже кричит. Но знаете, как-то невнятно. Неубедительно.
– У меня схожее чувство, – согласился Дед.
– Вот поэтому вам, Степан Ефимович, я откровенно и скажу. Вы знаете, что я очень хорошо отношусь к Уралову. Не потому, что мне от него что-то надо. И к его преемнику у меня очень даже милое отношение. Причем задолго до того времени, как он пошел во власть. И сильно сомневаюсь, что он подомнет под себя Конституцию. Да скорее всего и мизинцем не тронет. Тут Уралов прав. Меня беспокоит другое. То, что его выбор и поддержка кандидатуры-2008 могут стать катастрофично ошибочными. И вот тогда нужно воспользоваться меморандумом. Чтобы оградить страну от мотыльков-однодневок. Гэбистов, министров, железнодорожников, пиарщиков, нефтяников… Вон сколько их. Как тараканы из всех щелей прут… И нам надо помочь Президенту устоять против разных соблазнов. Полагаю, об этом и надо говорить после ужина. А теперь пойдемте, дорогой Степан Ефимович, жутко хочется есть. Кстати, если вы задержитесь здесь на денек, приглашаю. Помните, как-то в девяносто восьмом вы меня шашлыками кормили? Теперь – мой черед. Я даже шашлычницу из Москвы привез. У них здесь, во всей Франции, не смог найти, представляете?
Духон обнял Деда за плечи, и они направились к дому.
Понсен еще немного подождал в укрытии, но быстро понял, что беспрепятственно забраться в оставленную внутри поместья машину булочника не удастся. Только где-то в районе восьми утра, когда гости давно разъехались, он вернулся в шато, чтобы забрать машину булочника Жерара.
– Может, вам известно, понравился ли гостям наш торт? – поинтересовался он у дворецкого.
Тот как-то странно посмотрел на Виктора и, расплывшись в благодарной улыбке, сообщил:
– О да, месье. В высшей степени понравился. Так и передайте месье Жерару.
Дворецкому не хотелось расстраивать хозяина буланжерии, потому что на самом деле никто из гостей к торту даже не притронулся. И вообще они вели себя за ужином пассивно, чем изрядно огорчили хозяина дома. На прощание Понсен униженно поинтересовался, не пожелают ли гости на завтрак свежих круассанов?
– Какие еще круассаны? – развел руками дворецкий. – Господа разъехались, как только отужинали. Даже сигарную комнату не посетили. Друзья месье Мартена и этот русский, что живет неподалеку, повезли – кого в аэропорт, а кого – даже в Париж.
– Принес? – в страшном нетерпении встретил Понсена полковник.
Не говоря ни слова, тот выложил на стол небольшое приемное устройство.
– Как вы думаете, майор, на сколько времени здесь запись?
– Точно не знаю. Но когда я забирал машину, запись еще продолжалась. А сколько на ней интересующих нас разговоров? Полагаю, где-то часов пятьшесть. Кое-что записано у меня в голове, – многозначительно добавил Понсен. Попов нервно стал вышагивать по комнате.
– Это ты расскажешь по дороге. А сидеть сейчас здесь и слушать запись немыслимо. Москва уже телефон оборвала. Кушакову подавай запись немедленно.
– Эй, кто-нибудь? Можно, наконец, выяснить, когда ближайший рейс на Москву?!
– Я и без выяснений знаю, в одиннадцать сорок пять – ближайший. А следующий только в шестнадцать ноль пять. Учитывая, что до Парижа по меньшей мере два часа езды, можно лететь только вторым рейсом. – Понсен с готовностью выложил всю известную ему информацию в ожидании решения начальства.
– Сейчас же втроем едем в аэропорт. Мацкевич, я и вы, майор. Ваши люди пусть здесь все свернут и своим ходом с техникой выезжают в Брюссель.
– А как же наблюдение за домом олигарха?
– Не думаю, что это еще кому-то интересно, – опередив начальника, заметил Мацкевич. – Все самое интересное уже у нас. – Он кивнул в сторону записывающего устройства. – Анатолий Петрович, возьмите его в свой багаж. У вас ведь единственного среди нас дипломатический паспорт. Вам личный досмотр устраивать не станут. А то еще кто знает, как в порту прореагируют на эту штукенцию…
Попов согласился и сунул «штукенцию» в портфель.
– Все. Едем, мужики.
Еще несколько минут ушло на контакт Понсена с остающимися офицерами, после чего он сел за руль одного из черных джипов.
– Кстати, нам надо еще минут двадцать – тридцать, чтобы сдать его в прокатную контору, – повернувшись назад, сообщил он Попову.
– Ладно. Трогай. И жми, майор.
