безвылазно сидеть буду?
Коготь взглянул на часы:
– Бутылка пива, что б ты знал, через сорок минут улетучивается, ни одна трубка не уловит спиртного.
– Менты не трубкой, а спинным мозгом спиртное чуют. Сам может быть в сиську пьяный, а у другого запах учует. Более гнусной породы, чем ГАИшники, в жизни не встречал. Идет человек в штатском с красивой бабой, а по морде видно – ГАИшник долбаный, и баба его – сука последняя.
– Ты так говоришь, будто тебе ребята из ОМОНа и УГРО нравятся.
Коготь легко сорвал жестяную пробку большим пальцем, даже не повредив кожу, и принялся пить из горлышка. Уазик безбожно трясло, и Коготь чуть не выбил передний золотой зуб горлышком бутылки.
– Скорость сбавь!
– И так еле тащимся, девяносто всего.
– Сбавь, говорю, иначе на трех колесах дальше ехать придется.
Станчик страшно не любил, когда его обгоняют другие машины, начинал злиться, плевался, матерился, бил кулаком по баранке. Только что сделаешь, если уаз – машина надежная, но тихоходная? Зато где- нибудь на вспаханном поле он бы дал фору любому «Мерседесу» или «Кадиллаку».
– Что она хоть сделала? – поинтересовался Коготь.
– Ты о ком, о бабе, что ли?
– О ней, родимой.
Коготь, уже успевший выпить бутылку пива и изрядно облившийся, блаженно прикрыл глаза.
– Ни хрена она не сделала. Мужики всегда чего-нибудь учудят, а баба на то и баба, что с нее спросу нет.
– Зачем ее тогда Полковник приговорил?
– А хрен его знает, есть резон, наверное. Машина долбаная! – вновь обозлился Станчик. – Даже приемника и того в ней нет. Музычку послушали бы, а то едем, как в гробу, как два последних лоха. Тише всех плетемся, да еще без музыки. Коготь приоткрыл один глаз:
– Если хочешь, я могу тебе спеть. Не Кобзон я, конечно, но в школе в хоре пел и в армии в своей роте запевалой был.
– В хоре ты много чего делал. Какую знаешь?
– Если до конца, то «Мурку» могу или «Батяня комбат», а все остальное – лишь первые строчки.
– Никогда, – вздохнул Станчик, – не встречал человека, который бы знал песню «Шумел камыш, деревья гнулись» дальше первого куплета.
– А ты сам-то знаешь?
– И я не знаю.
– Полковник знает, – с уважением произнес Коготь кличку своего хозяина. – Один раз, помню, в ресторане он заставил музыкантов себе подыгрывать. Сам спел всю песню – от начала до конца. Мы сидели, плакали, тебя не было.
– Вот-вот, – сказал Станчик, – Полковника я бы послушал чисто из уважения, а твои вопли слушать – уши жалею.
– Ну и скучай, – Коготь выбросил в форточку бутылку, которая беззвучно исчезла на ночной дороге, прикрыл глаза и сквозь дремоту принялся мурлыкать мелодию, на которую неизменно пел все песни, какие только знал.
Когда минуло сорок минут, Станчик мстительно резко тормознул машину, отчего Коготь чуть не ударился головой в ветровое стекло.
– Ты что, ошизел? – спросил он, спросонья вглядываясь в пустынную дорогу. – Зайца, что ли, передним мостом сбил?
– Нет, сорок минут прошло, твоя очередь за рулем сидеть.
Коготь довел машину до самого Смоленска. Еще было темно. С «мобилы» он позвонил Львяну, которого даже не знал в лицо. Условились о встрече быстро.
Осторожный армянин к себе домой не приглашал, назначил встречу в скверике возле памятника погибшим красноармейцам.
Ночью в городе трудно разминуться, да и спутать людей Полковника с простыми любителями ночных прогулок было невозможно: такие крепкие ребята встречаются один на тысячу. Они коротко пожали друг другу руки. Ни Коготь, ни Станчик кавказцев не любили, но они не знали точно, какое место в иерархии занимает Львян, а потому минимум вежливости все же проявили.
– Вот баба, – Львян вытащил увеличенную фотографию Маши Пироговой. – Живет она в Озерце.
Коготь тихо хохотнул:
– Будто я знаю, где тут у вас Озерцо. Я даже Подмосковье и то не все знаю. Поедешь с нами.
– Нет, – тут же отрезал Львян.
Он почувствовал, что его испытывают: если согласится, значит, он – человек неважный, а если напустит на себя солидный вид, то пришельцы уважать его станут.
– Вот карта, вот место, – армянин ткнул пальцем с золотым перстнем, из-под которого торчали черные кучерявые волосы, в лесной массив топографической карты.
Даже на военной километровке дом Стрессовича и Кныша отображен не был.
– Карта еще советская, старая, может, американцы его на свои карты и дорисовали, – ухмыльнулся Львян, – но дом там есть.
– Какая охрана?
– Человека четыре, не больше, и двое хозяев.
– Точно четыре?
– Ну, может, шесть, – А если подумать?
– Могут появиться гости. Я проверял вечером, было четверо. Но вы же знаете, народ на месте не сидит, броуновское движение…
– Какое движение? – осклабился Станчик.
– Броуновское, – неуверенно произнес Львян. Он не мог поверить в то, что здоровяку с неглупыми глазами неизвестно слово из школьного учебника физики.
– Ты нам басни не рассказывай, если что будет не так, как ты сказал, головой ответишь. Уверен, что баба там?
– На все сто, сомнений быть не может. Она всегда в доме сидит, она у Стресса работает, что-то вроде секретарши.
– Знаем мы этих секретарш – и сзади, и спереди, – буркнул Коготь, засовывая фотографию Маши в нагрудный карман. – а о том, что мы тут были, лучше никому не говори, даже маме родной.
– Тебе лучше, – уточнил Станчик.
– Понял, – Львян попробовал уйти. Коготь остановил его, пожал руку:
– Вот так, теперь порядок.
Львян, часто оглядываясь, заспешил по аллейке не в ту сторону, где располагался его дом, а в обратную. Как всякий чужак в городе, он нутром чуял угрозу, исходившую от злобных славян.
– Не нравится он мне, – сказал Коготь, глядя в спину удаляющемуся армянину.
– Полковник сказал, мужик надежный.
– По-моему, он пидар, – прищурился Коготь.
– Тебе что, спать с ним?
– Нет, просто я их не люблю.
– Ну и не люби, главное, чтобы и они тебя не любили.
Машина поехала за город.
– В запасе часа три, – глядя на часы, произнес Коготь.
– Все успеем сделать, рассвет я хочу встречать уже по дороге на Москву, чтобы солнце из-за бугра вставало, в лобовое стекло лучики пускало.
– Это уж как получится.
Озерцо они отыскали без проблем – небольшая деревушка на берегу водоема. Над молодым лесом возвышались островерхие крыши дома. Ночь стояла лунная.
