предложил проводить ее, но Мария Андреевна отказалась: ей хотелось немного побыть одной.
Место для привала было выбрано на зеленой лужайке близ неширокой темной речушки с низкими глинистыми берегами, которые круто обрывались в воду. По берегам были в беспорядке разбросаны купы каких-то кустов и уже основательно тронутых желтизной деревьев. Похожие издали на золотые монеты листья падали на черную воду, скапливаясь в тех местах, где течение было потише. День выдался сухой и солнечный, воздух был по-осеннему свеж и прозрачен, и княжна почувствовала огромное облегчение, когда карета вместе с лошадьми, чрезмерно общительным французом и не вызывавшими доверия лакеями осталась позади, скрывшись за кустами.
Между тем учитель танцев Эжен Мерсье, пройдясь вокруг кареты, с хрустом потянулся и, наконец, полулежа устроился прямо на траве. Некоторое время он оставался в этой позе, щурясь на солнце и покусывая травинку, а потом и вовсе лег на спину, положив руки под голову и надвинув на глаза свой засаленный картуз. Травинка, которую он жевал, выпала у него изо рта, оставшись на подбородке; похоже было на то, что француза сморил сон.
– Никак, заснул, – негромко сказал Степан Прохору, разворачивая прямо на траве крахмальную скатерть.
– Ну и пущай себе спит, – проворчал Прохор, копаясь в корзине со снедью. – Нам-то что? Не пойму только, чего для княжна его с собой тащит?
– Это, брат, не нашего ума дело, – сказал Степан. – Нам с тобой, Прошка, о себе подумать надобно.
– А чего думать-то? Наше дело маленькое – подай-принеси, отойди-подвинься... Нам думать не по чину.
– Вот как раз и подохнешь, дурья твоя башка, – сердито проворчал Степан. – Думать ему не по чину... Правильно, оно, конечно, легше, когда за тебя баре думают. Уж они надумают, не сомневайся! Память у тебя короткая, Прошка, как воробьиный нос. Давно батогов не пробовал? А нас с тобой, простая твоя душа, не батога ждут, а, пожалуй, что и вправду веревка... То-то весело мы с тобой в петле запляшем! Забыл, что ли, чего намедни-то было?
– А чего? – испугался Прохор. – Чего пужаешь-то? Барышня сказывала, что молчать станет, ежели мы...
– Ска-а-азывала!.. – с неимоверным презрением передразнил его Степан. – Ясное дело, она тебе что хошь скажет. Не самой же ей лошадей-то запрягать, сам подумай. А как до места доедем, тут она нас с потрохами и продаст, да еще и присочинит, чего и вовсе не было. А француз за барскую милость поддакивать станет: точно так, мол, своими глазами видал, как дело было...
– Экие ты страсти рассказываешь, – испугался Прохор. – Чего же делать-то теперь?
– Вот и думай, чего делать. Место здесь глухое, кругом никого... Опять же, речка. Камень на шею – и вася-кот. Никто и не узнает.
– А ну, как барин хватится, искать начнет?
– А пущай ищет. Война кругом, на нее и спишется. Только разом надо, покуда барышня не вернулась, а француз спит.
Прохор почесал в затылке. Идея казалась заманчивой: в барскую милость он не очень-то верил, а перспектива, нарисованная Степаном, ему ни капельки не улыбалась. Конечно, идти в душегубы было страшновато, но умереть самому казалось еще страшнее.
– Была не была, – сказал он.
Степан удовлетворенно кивнул и оглянулся на то место, где спал француз. Он похолодел: учитель танцев исчез, и только примятая трава обозначала то место, где он лежал минуту назад.
– Убег! – выдохнул Степан.
– Я есть тут, – послышалось прямо у него за спиной.
Лакеи князя Зеленского разом обернулись и увидели Мерсье, который стоял позади них в картинной позе, опираясь, как на тросточку, на свою тонкую рапиру. На его губах играла холодная улыбка, глаза напоминали две острые ледышки. В сочетании с извозчичьим кафтаном, засаленным картузом и грубыми сапожищами эта улыбочка и, в особенности, тонкая гибкая рапира смотрелись довольно-таки нелепо, но дворовым князя Зеленского сейчас было не до подобных тонкостей.
– Ах ты, басурман, – с некоторым даже удивлением произнес Степан, поднимаясь во весь рост с ножом в руке – тем самым ножом, которым он только что разделывал баранью лопатку для барского стола.
– Я все слышать, – стоя в прежней позе и не проявляя никаких признаков испуга, сообщил француз. – Вы есть воры. Я все сказать княжне, и вас будет повесить за шея.
Прохор молча попятился к карете, где в багажном ящике хранился остро отточенный топор. Француз не обратил на этот маневр никакого внимания, продолжая наблюдать за Степаном, который тяжело дышал, с силой прогоняя воздух через раздутые ноздри и пытаясь тем самым довести себя до бешенства. Лицо его покраснело, на лбу и шее вздулись жилы. Он был едва ли не вдвое крупнее щуплого учителя танцев и наверняка гораздо сильнее. Правда, рапира в руке француза внушала некоторые опасения, но этот тоненький стальной прут не выглядел таким уж грозным оружием.
Тем временем Прохор добрался, наконец, до кареты и схватил топор.
– Се манифик, – похвалил его француз. – Это есть превосходно. Я буду обучить вас танцы и изящный манеры. Але!
Степан молча бросился вперед, тяжелый и стремительный, как сорвавшийся с привязи племенной бык. Приземистый Прохор поудобнее перехватил топорище и присоединился к приятелю. Лакеи торопились закончить дело до появления княжны, которая представлялась им противником куда более грозным, чем этот щуплый французишка. Пыхтящий, сопящий и изрыгающий сквозь зубы невнятную брань Степан вихрем налетел на противника и взмахнул ножом. Прохор, который отставал от него на несколько шагов и наблюдал всю сцену со стороны, так и не понял, что произошло. Продолжая опираться на свою рапиру, француз сделал какое-то неуловимое движение всем телом. Тяжелый Степан, который должен был, казалось, смести его и растоптать, по какой-то непонятной причине вихрем проскочил мимо учителя танцев, споткнулся обо что-то на совершенно ровном месте и с шумом грянулся оземь, вспахав носом дерн. Пока он летел, француз все-таки оторвал кончик рапиры от земли и коротким движением вытянул Степана пониже спины клинком, как плетью.
Прохор между тем, косолапо ступая, добежал до места схватки и со всего размаха опустил на голову проклятого басурмана тяжелое острое лезвие топора. В самый последний момент, однако, голова француза куда-то исчезла, и топор, не встретив сопротивления, рванулся к земле, потащив Прохора за собой. Не ожидавший такой оказии, Прохор потерял равновесие и резко нырнул вниз, согнувшись почти пополам. Лицо его при этом совершенно неожиданно и с большой силой налетело на выставленное колено француза. Раздался сухой треск, как от столкнувшихся бильярдных шаров. Ослепленный болью Прохор замер в нелепой позе, ничего не соображая и не пытаясь даже прикрыть руками лицо. Француз тем временем схватил его левой рукой за волосы, отогнул его многострадальную голову назад и, коротко размахнувшись, врезал ему по физиономии эфесом рапиры.
Несмотря на субтильное телосложение учителя танцев, рука у него оказалась неожиданно тяжелой.
Коротко вякнув, Прохор опрокинулся на спину, задрав кверху растопыренные ноги. Француз полным изящества змеиным движением повернулся к Степану, и тот почувствовал у себя под подбородком острый кончик рапиры еще раньше, чем сумел окончательно подняться на ноги.
– Бросать нож, – коротко приказал француз, и нож выпал из послушно разжавшихся пальцев. – Слушать меня хорошо и запоминать крепко. Я все про вас знать. Могу достать вас в любой минута. Могу все про вас говорить, могу просто зарезать, как два глупый свинья. Вы мне служить, я вам платить. Хорошо служить – хорошо платить. Плохо служить – подыхать, как ля шьен... как собака. Мы договориться?
Прохор ничего не ответил – он еще недостаточно пришел в себя, чтобы что-то сказать. Степан, скосив глаза к переносице и уставившись ими на тускло поблескивающий клинок, стараясь не двигать подбородком, чтобы не напороться на острие рапиры, осторожно проговорил:
– Воля твоя, барин. Чего тебе надо-то? В чем твоя служба?
– Накрывать на стол, – коротко отвечал француз. – Потом запрягать лошади и ехать, куда сказать княжна. Служить своей принцесса, служить принц Зеленской. Ждать. Когда приходить время, я сказать. Не пытаться меня обмануть, не пытаться бежать. Ждать. Это есть понятно?
