весьма недурно разбираться в людях, при виде этого уксусного выражения сразу же смекнул, что денег ему не видать, как своих ушей. Впрочем, финансовое положение его действительно было отчаянным, что заставляло его радоваться каждому клоку шерсти, состриженному с этих уездных баранов. Князь же Зеленской был идеальным объектом для потрошения за карточным столом: он ничего не замечал даже тогда, когда пан Кшиштоф передергивал почти в открытую. Полученные от князя семьсот рублей были Огинскому весьма кстати; что же до долговых расписок, то они могли послужить отличным рычагом для давления на незадачливого князя. Пан Кшиштоф понятия не имел, как употребить свое влияние на Аполлона Игнатьевича, но полагал, что иметь его в рукаве на всякий случай не помешает. Конечно, для козырного туза князь Зеленской был мелковат, но семерка – тоже карта; в критический момент пригодится и она.
Пан Кшиштоф сидел в этом уездном городишке уже целую неделю. Он осел здесь сразу же после того, как проводил Багратиона до его имения, расположенного отсюда в нескольких верстах. За время совместного путешествия ослабленный раной Багратион проникся к своему попутчику самым дружеским расположением, однако пан Кшиштоф ответил на его приглашение поселиться в имении отменно вежливым, но решительным отказом: по мере того как вызванная раной лихорадка отступала и к князю возвращались силы, он начал задавать все больше вопросов, ответить на которые пану Кшиштофу было весьма затруднительно. Вопросы эти касались, в основном, якобы имевшей место службы пана Кшиштофа в N-ском гусарском полку, про который Огинскому было известно только то, что такой полк существовал и был истреблен едва ли не до последнего человека в арьергардном сражении под Смоленском. Более ничего про “свой” полк пан Кшиштоф не знал. Положение осложнялось еще и тем, что Багратион, в отличие от него, принимал участие в Смоленской баталии и легко мог поймать своего менее осведомленного собеседника на лжи. Посему пан Кшиштоф предпочел удалиться в город и там кормить клопов в тесной комнатенке над трактиром, окно которой выходило на немощеную городскую площадь, где бродили грязные голенастые куры да изредка с визгом пробегал, спасаясь от собак, шустрый худой поросенок.
Простая вежливость требовала хотя бы изредка навещать раненого генерала. Визиты эти ужасно тяготили Огинского, но совсем не ездить было чертовски опасно: в узком кругу уездного дворянства мнения составлялись быстро, а пан Кшиштоф еще не был готов покинуть свою клопиную обитель, снова пустившись во все тяжкие. Дело было, конечно же, вовсе не в его ране: красовавшаяся на голове Огинского повязка была такой же фальшивой, как и его офицерский чин. Пан Кшиштоф просто пользовался выпавшей ему передышкой, чтобы осмотреться, перевести дух и решить, что делать дальше. Возвращаться обратно к Мюрату он не хотел: было совершенно очевидно, что маршал более не испытывает к нему никакой симпатии и постарается так или иначе свести пана Кшиштофа в могилу. Для того же чтобы жить без покровительства всемогущего короля Неаполя, в первую очередь требовались деньги, и деньги немалые: пан Кшиштоф привык ограничивать себя во всем, но это вовсе не означало, что такой стиль жизни ему по душе.
Иногда, ворочаясь по вечерам в своей узкой кровати и давя клопов, он с нарастающей тревогой думал о Багратионе. Князь лежал в своем имении, отрезанный стараниями домочадцев от всего внешнего мира, и мысли его наверняка время от времени обращались к нему, пану Кшиштофу Огинскому, и тем мелким, но многочисленным несообразностям, которые можно было без труда отыскать в его легенде. Острый разум боевого генерала рано или поздно должен был даже против собственного желания раскрыть обман, и пан Кшиштоф холодел при мысли о том, каковы будут последствия такого открытия. Одним словом, Кшиштоф Огинский вел сейчас именно тот образ жизни, к которому давно привык, то есть, кривляясь и размахивая руками, балансировал на тоненьком канате между жизнью и смертью; Багратион же был тем неприятным сквозняком, который в любую минуту мог сдуть его с этого каната.
Порой пан Кшиштоф с тоской думал о том, как было бы прекрасно, если бы Багратион в один прекрасный день просто взял да и умер своей смертью. Поначалу, казалось, все к этому и шло, однако закаленный в походах организм князя выстоял, и теперь не оставалось сомнений в том, что болезнь в ближайшее время будет побеждена окончательно. О том, чтобы убить Багратиона, по-прежнему не могло быть и речи: так же, как ранее преданными ему офицерами и солдатами, ныне князь был окружен любящими домочадцами. Для такого предприятия требовался начисто лишенный инстинкта самосохранения безумец наподобие Лакассаня, который, как от души надеялся пан Кшиштоф, навеки остался на Бородинском поле вместе с тысячами своих соотечественников. И, тем не менее, Багратион отчаянно мешал пану Кшиштофу, грозя в любой момент вывести его на чистую воду.
Простившись с князем Зеленским, который покинул его с явным облегчением, Огинский поднялся к себе в номер и, повалившись на кровать, стал всесторонне обдумывать мелькнувшую у него в голове любопытную мысль. Застрелить Багратиона или зарубить его саблей он не мог; попытка отравления, пожалуй, тоже принесла бы гораздо больше неприятностей ему самому, чем его жертве. Таким образом, все традиционные способы убийства отпадали, как чересчур рискованные и ненадежные. После разговора с Зеленским, однако, пан Кшиштоф почувствовал нечто вроде надежды: ему показалось, что похожий на воробья-переростка князь вложил в его руки новое безотказное оружие.
Пан Кшиштоф хорошо изучил горячий, вспыльчивый нрав князя Багратиона. Этот южный темперамент ощутимо мешал князю в деле его выздоровления, и все усилия домочадцев Багратиона во главе с его домашним врачом ныне были направлены, в основном, на борьбу с этим темпераментом. Князя тщательнейшим образом ограждали от всех мыслимых и немыслимых волнений, и не напрасно: по словам врача, Багратион все еще находился в полушаге от смерти, и любое неожиданное потрясение могло спровоцировать возобновление лихорадки.
Таким потрясением, по мнению пана Кшиштофа, могло стать надлежащим образом поданное известие об оставлении русскими войсками Москвы. Идея была крайне заманчивой, а главное, не требовала от Огинского никакого риска. Оставалось лишь решить, как это сделать, и претворить решение в жизнь.
Можно было бы вскользь, как нечто общеизвестное, упомянуть этот факт при личной беседе с князем. Поразмыслив над этим, пан Кшиштоф отрицательно покачал головой: это было бы так же опасно и неразумно, как и пытаться зарезать князя кухонным ножом на глазах у прислуги. Каждый, кто удостаивался свидания с Багратионом в его доме, предварительно получал подробнейшие наставления относительно того, о чем следует и о чем не следует говорить с Петром Ивановичем во время встречи. Нарушить эти подробные инструкции означало бы навлечь на себя серьезнейшие подозрения в злом умысле. Могло последовать официальное расследование, а то и вызов на дуэль от какого-нибудь не в меру горячего молодого человека. Пан Кшиштоф не нуждался ни в том, ни в другом; следовательно, этот путь никуда не годился.
Можно было, конечно, послать вместо себя кого-нибудь другого – того же дурака Зеленского, например. Шантажируя карточным долгом и играя на его паническом страхе перед скорой на язык, а если верить слухам, то и на руку, супругой, Аполлона Игнатьевича было бы легко заставить сделать что угодно. Но каким бы дураком ни был Зеленской, он не мог не догадаться об истинной цели данного ему паном Кшиштофом поручения и выдал бы своего кредитора при малейшем нажиме со стороны домочадцев Багратиона. Таким образом, этот способ отпадал так же, как и первый.
Оставалось письмо – разумеется, анонимное или же подписанное чужим именем. В мозгу пана Кшиштофа сами собой начали складываться полные фальшивой скорби и сочувствия фразы. “Дорогой князь Петр Иванович. Зная Вас как горячего патриота и радетеля о судьбах отечества и будучи осведомлен о продиктованном самыми благими намерениями поведении Ваших домашних, кои почитают своим долгом держать Вас в полнейшем неведении относительно хода военной кампании, коей Вы были участником, осмелюсь взять на себя тяжкую обязанность сообщить Вам пренеприятнейшее известие...” Ну, и так далее. Над текстом следовало как следует поработать, чтобы ни одной собаке не пришло в голову, что писал иностранец, но это уже было несущественно. Существенно было другое: каким образом сделать так, чтобы письмо попало в руки Багратиону. Скорее всего, вся поступавшая на имя князя почта прежде проходила через руки секретаря, адъютанта или еще кого-нибудь из домашних. Письмо, содержавшее столь дурную новость, как оставление русскими Москвы, в таком случае неминуемо было бы уничтожено, а цепные псы, берегущие покой больного, насторожились бы. Бить следовало наверняка, но как? Послать письмо с нарочным? Тоже не годится, поскольку нарочный, будучи допрошенным, непременно признается, от кого получил письмо. Подбросить его в спальню князя? Опасно, могут заметить...
Тут пан Кшиштоф поймал себя на том, что неистово чешет то одну, то другую руку, и в великом раздражении вскочил с кровати. Гостиничные клопы обнаглели до такой степени, что стали кусаться среди бела дня. Продолжая чесаться и проклинать неряху-трактирщика, Огинский схватил плащ и шляпу и выбежал из комнаты, решив подышать свежим воздухом, а заодно и обдумать свою проблему.
