Хотя Фрейд и я были в равной степени заинтересованы в возобновлении личных контактов, трудности, лежащие на пути к этому, были почти непреодолимыми. Власти вели себя так, как будто существовала огромная опасность немедленного возобновления войны с Германией, что на самом деле произошло лишь через двадцать лет, и питали чрезмерные подозрения к каждому человеку, желающему поехать за границу. С французскими властями вести дела оказалось еще труднее. Тем не менее я приехал в Берн 15 марта 1919 года и встретил там Отто Ранка. Два дни спустя прибыл Ганс Захс. За месяц до этого Захс написал Фрейду из Давоса о своем решении сменить профессию адвоката и стать практикующим психоаналитиком. Шансы на какой-либо успех в его прежней должности в Вене в свете общего упадка, царящего в ней, были в высшей степени туманными.
Я был изумлен теми заметными изменениями, которые произошли с Ранком за годы войны. В последний раз я видел его худощавым юношей, робким и почтительным, имеющим явно выраженную привычку пристукивать каблуками и кланяться. Теперь передо мной стоял жилистый, выносливый мужчина, с властными манерами, который первым делом положил на стол огромный револьвер. Я спросил его, зачем он ему нужен, на что Ранк бесстрастно ответил: «На всякий случай». Как удалось ему пронести этот револьвер через таможенный досмотр? Когда чиновник показал на его оттопыренный карман, Ранк спокойно ответил: «Хлеб». Такое изменение в личности Ранка совпало с возобновлением его работы в Вене после войны и, должно быть, явилось гипоманиакальной реакцией на три сильных приступа меланхолии, которые он пережил, находясь в Кракове.
Будапештский друг Ференци и Фрейда Игнотус являлся главой венгерской делегации в Берне, которая тщетно искала контакта с властями Антанты. За день до моего прощания с ним мы получили известия о революции большевиков под руководством Белы Куна в Венгрии, что сразу же упразднило делегацию Игнотуса. Это политическое изменение повлияло и на Фрейда. В течение пяти месяцев было почти невозможно получить хоть какую-то весточку от Ференци, что стало для Фрейда источником значительного беспокойства. Затем большевики, которые пока еще не открыли, что психоанализ является буржуазным отклонением и что капиталисты противопоставили Фрейда Марксу, до некоторой степени благосклонно относились к психоанализу и назначили Ференци первым университетским профессором психоанализа. Шандор Радо пользовался некоторым влиянием у новых властей, и именно с его помощью удалось такое назначение Ференци; Рохейм был избран профессором антропологии двумя неделями раньше.
Ференци пришлось довольно дорого заплатить за такое неосмотрительное принятие почестей. В августе в Будапешт вошли румыны, реакционный режим, который они поддерживали, был яростно антисемитским, и в течение долгого времени Ференци боялся показаться на улице. К большому огорчению Ференци, его даже исключили из общества медиков Будапешта, а тот факт, что только он мог вести переговоры с властями о фонде фон Фройнда, оказался для него роковым препятствием.
22 марта, после того как прожили пару дней в Люцерне, мы втроем отправились в Цюрих и 24 марта 1919 года обратились к Швейцарскому психоаналитическому объединению, вновь созданному на месте довоенного общества, возглавляемого Юнгом. Совет нового общества состоял из Людвига Бинсвангера, Ф. Мореля, Эмиля Оберхольцера, Оскара Пфистера и Германа Роршаха.
Мне еще раз удалось приехать в Швейцарию в августе вместе со своим помощником Эриком Хиллером. Мы встретили Захса в Базеле 25 августа. Не было и речи о том, чтобы попытаться получить разрешение на поездку в Германию, где отдыхал Фрейд, но с австрийским послом в Берне мне больше повезло. В своей бесстрастной аристократической манере он выразил удивление, что кто-либо может желать поехать в такое несчастливое и унылое место, как Вена, но добавил: «Это дело вкуса». Каких-либо возражений не встретила эта поездка и у швейцарских властей. Поэтому мы с Хиллером отправились туда. Нам не потребовалось много времени, чтобы убедиться в справедливости намеков Фрейда на несчастное положение его страны. Голодающие и оборванные чиновники сами по себе являлись достаточным доказательством этому, я также никогда не забуду тщетные усилия истощенных собак, пытающихся доползти до пищи, которую я им бросил. Мы были первыми штатскими иностранцами, приехавшими в Вену после войны, и нас радостно встретили в гостинице «Регина», в которой всегда останавливались приезжавшие аналитики.
Я нашел Фрейда осунувшимся и более худым, чем до войны; он никогда больше не вернул себе свою былую плотную фигуру. Но его ум остался ничуть не менее проницательным. Он был таким же жизнерадостным и искренне дружелюбным, как и всегда, так что трудно было даже представить себе, что мы не видели друг друга почти шесть лет. Мы недолго пробыли вдвоем в комнате, как в нее ворвался Ференци и, к моему удивлению, экспансивно расцеловал нас обоих в щеки. Он не видел Фрейда больше года. У нас у всех была масса новостей о том, что происходило с каждым из нас за все эти годы. Конечно, в нашем разговоре присутствовали комментарии об изменениях, произошедших в европейской ситуации, и Фрейд удивил меня, сказав, что недавно беседовал с одним пылким коммунистом и оказался наполовину обращен в большевистскую веру — ему было сказано, что в результате нескольких лет несчастий и хаоса большевизм придет к власти и что за этим последуют вечный мир, процветание и счастье. Фрейд сказал: «Я ответил ему, что верю первой половине того, о чем он говорит».
Фрейд высказал много резких слов о президенте Вильсоне, мечта которого о дружественной Европе, основанной на справедливости, быстро становилась иллюзией. Когда я указал на то, насколько сложными являются действующие силы по подготовке мирного урегулирования, и что мир не может диктоваться одним-единственным человеком, он ответил: «Тогда ему не следовало давать все эти обещания».
Для Фрейда было очевидно, что «центр тяжести психоанализа» приходится сместить на Запад. Поэтому он предложил Ференци, чтобы тот передал мне свое президентство в Международном объединении, на которое его избрал конгресс в Будапеште во время войны. Ференци любезно согласился на это, но в последующие годы то, что его никогда более не просили выступать в этой должности, стало для него источником сильного огорчения. Позднее у меня имелось много причин, чтобы считать, что он испытывал по отношению ко мне иррациональную недоброжелательность за то, что я его заменил. По случаю передачи полномочий Фрейд заметил: «Следует надеяться, что в этот раз мы нашли нужного человека на эту должность», явно намекая на то, что мое пребывание на этом посту будет длительным. К сожалению, с моей точки зрения, позднее бывали случаи, когда он больше не придерживался такого мнения.
Во время нашей встречи в Вене Фрейд предложил пригласить Эйтингона в наш конфиденциальный комитет. Мы сразу же согласились с этим предложением и направили Абрахама заручиться согласием Эйтингона; обязательное вручение отличительного кольца состоялось несколько месяцев спустя. В мае 1920 года Фрейд подарил своей дочери Анне подобное кольцо; кроме нее из женщин такой чести были удостоены Лу Саломе, Мари Бонапарт и моя жена.
В октябре 1919 года Фрейду присвоили звание профессора университета, которое он назвал «пустым титулом», так как оно не давало права занимать место в совете факультета. Но, к счастью, этот титул не влек за собой каких-либо особых преподавательских обязанностей.
В первый месяц 1920 года судьба нанесла Фрейду два тяжелых удара: к первому он был подготовлен, хотя не мог с ним смириться, второй явился абсолютно неожиданным. Первым ударом стала смерть Антона фон Фройнда. После операции по поводу саркомы, которую он перенес в возрасте 39 лет, у фон Фройнда развился сильный невроз, от которого Фрейд успешно лечил его в 1918–1919 годах. Но в марте 1919 года появились подозрительные признаки саркомы в нижней части живота, и несколько месяцев надежды на его выздоровление сменялись у его друзей опасениями, и наоборот. Однако очередная предварительная операция, вне всякого сомнения, подтвердила зловещий диагноз, состояние его быстро ухудшалось. В декабре Абрахам спросил Фрейда, известно ли фон Фройнду о приближающемся конце, чтобы знать, какие выражения можно употреблять в письмах к нему. Фрейд ответил, что фон Фройнд знает все и даже приказал, чтобы кольцо, подаренное Фрейдом, было возвращено ему после его смерти, чтобы передать это кольцо Эйтингону. Однако после смерти фон Фройнда его вдова предъявила права на это кольцо, так что Фрейду пришлось отдать Эйтингону свое собственное кольцо, которое он до этого носил. Фрейд посещал умирающего каждый день и делал все возможное, что было в его силах, чтобы его утешить. Конец наступил 20 января 1920 года, и Фрейд заметил, что фон Фройнд умер героически, без какого-либо проклятия психоанализу. Фрейд особенно сильно его любил, и его смерть оказалась тяжелым ударом; он сказал мне, что смерть Фройнда сыграла существенную роль в его старении.
