набиваюсь, но он, бедняга, этого не знает… И вообще, с чего он взял, что между мной и Горобец что-то есть?»
Тут Глеб почувствовал, что пытается обмануть уже не Вовчика, а себя. За последние сутки смутная, полуосознанная симпатия, которую он питал к Евгении Игоревне, окрепла настолько, что почти превратилась в тягу. Да, его тянуло к «солдату Джейн», и виновато в этом было внезапно переменившееся отношение начальницы к нему, Глебу. Сиверов не был робким юношей и хорошо знал сигналы, которыми обмениваются представители противоположных полов, выражая свою готовность к дальнейшему сближению. С того самого момента, как они похоронили Пономарева, Слепой ощущал постоянный и мощный сексуальный призыв, исходивший от «просто Жени» и направленный в его сторону. Будучи помноженным на привлекательную внешность, твердый характер и несомненно высокий интеллект начальницы, призыв этот, естественно, не оставлял Глеба равнодушным. Сиверов ясно видел, что Евгения Игоревна ждет только одного: чтобы он наконец сделал первый шаг. Наверное, она действительно остро нуждалась в поддержке — не в союзнике, каковым Глеб по определению являлся с самого начала, не в лишнем стволе и крепком кулаке, а вот именно в человеке, который может не только защитить от опасности, но и утешить, и даже, черт возьми, приласкать.
Разумеется, это было заманчиво. Еще как заманчиво! Несмотря на свой далеко не девический возраст, Евгения Игоревна Горобец с самого начала показалась Глебу очень привлекательной. При прочих равных условиях он бы, пожалуй, подумал, стоит ли упускать такой случай, но теперь… Теперь было совсем другое дело. Вокруг них на многие километры без конца и края лежала дикая тайга; их было пятеро — четверо молодых, здоровых, в самом соку, мужиков и одна женщина. Через две-три недели такой жизни даже колченогая, одноглазая горбунья может показаться красивой и желанной, что уж говорить о такой даме, как «солдат Джейн»! В подобной ситуации есть единственный способ избежать ссор, разборок и поножовщины: женщина должна держать всех своих спутников на равном удалении от себя. Глебу казалось, что Горобец это отлично понимает, но сегодня она первой нарушила золотое правило, и результат не заставил себя долго ждать. Вон он, результат, ворочается и матерится в кустах, баюкая вывернутую кисть и строя планы кровавого возмездия…
Собственно, дело было даже не в этом. Обвинять себя Глебу было не в чем — по крайней мере, в отношении Горобец он не проявлял никакой инициативы, а всего лишь поддерживал начатый ею разговор, как и подобает любому воспитанному человеку. На Вовчика ему было наплевать, так же как и на всех остальных; причина, по которой Глеб принял твердое решение держаться как можно дальше от Евгении Игоревны, заключалась в другом: во время работы Слепой избегал не только табака и спиртного, но и женщин. Жаль вот только, что женщины это не всегда понимали, и порой избежать сближения с ними бывало чертовски трудно — вот как сейчас, например.
Когда Сиверов вышел из леса в дрожащий круг отбрасываемого костром света и сбросил на землю злосчастный хворост, Горобец подняла на него блестящие глаза и улыбнулась — тепло, ласково, радостно, как будто он был не он, а ее вернувшийся с работы муж. Верный данному себе слову, Глеб посмотрел на нее холодно и отчужденно, как на совершенно постороннего, незнакомого человека. Ему стало жаль Евгению Игоревну — лицо у нее дрогнуло, как от пощечины, уголки губ опустились, рот приоткрылся, словно она хотела задать какой-то вопрос. Потом выражение этого растерянного лица изменилось, снова стало твердым, и Горобец отвела взгляд — поняла.
Гриша уже сидел здесь, помешивая в закопченном котелке дымящееся варево. На Глеба он не смотрел, но Сиверов чувствовал, что бывший десантник внимательно за ним наблюдает. Через некоторое время вернулся Вовчик — без хвороста, прихрамывая и озабоченно вертя поврежденной кистью. «Идиот», — подумал Глеб с раздражением.
— Что с тобой, Володя? — озабоченно спросила Горобец и зачем-то опять посмотрела на Глеба.
«Смотри, смотри, — угрюмо подумал Сиверов. — Твоя работа, товарищ начальник экспедиции…»
— Споткнулся, — буркнул Вовчик и осторожно опустился на землю, бросив на Слепого многообещающий взгляд. Вид у него снова был обиженный, как у большого ребенка.
Когда варево поспело, Горобец, ни на кого не глядя, разлила его по тарелкам. Атмосфера за импровизированным столом сегодня была далека от домашней — все молчали, думая о своем. Вовчик злился на Глеба, Горобец тоже была им недовольна, да и Гриша, пожалуй, имел все основания смотреть на него косо. Что же касается Тянитолкая, то он, как всегда, оставался вещью в себе, и было невозможно понять, о чем он думает и что чувствует. Он первом выхлебал свою порцию, подчистил миску черствой хлебной коркой, выкурил папиросу (Глеб в который уже раз подивился, откуда он их все время берет), завернулся в спальный мешок и затих.
Сиверов с некоторым усилием выбросил из головы все эти матримониальные сложности, любовные треугольники и прочую чепуху, не имеющую прямого отношения к делу. Где-то поблизости, за призрачной гранью светового круга, бродил вооруженный убийца, что автоматически налагало на Глеба определенные обязательства. Преодолев свое нежелание разговаривать с настроенной против него компанией, Слепой предложил установить дежурство.
— Дежурство? — устало переспросила Горобец. — Господи, мне кажется, я теперь до конца жизни не усну! Впрочем, вы специалист, вам виднее. Займитесь, если считаете это нужным.
Глеб распределил время дежурства, оставив для себя «собачью» вахту — с четырех до шести утра. Честно говоря, он, как и Горобец, сомневался, что сможет уснуть — принимая во внимание ссору с Вовчиком и его недвусмысленную угрозу, у него было сколько угодно причин к тому, чтобы не смыкать глаз, по крайней мере до возвращения в Москву. Он все еще обдумывал эти причины, лежа у костра в своем подбитом гагачьим пухом спальном мешке, когда сон неслышно подкрался к нему со спины и набросил на голову свое невесомое черное одеяло.
Он сел так резко, что Гриша, сидевший рядом на корточках и трясший его за плечо, испуганно отшатнулся. Глеб тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и посмотрел на небо. Небо еще сохраняло жемчужно-серый предрассветный оттенок, но в нем уже угадывалась дневная голубизна. Окружавший место стоянки осинник, в свете костра казавшийся частоколом торчащих из земли голых костей, сейчас был виден ясно и отчетливо — пожалуй, даже отчетливей, чем при излишне ярком для чувствительных зрачков Слепого дневном свете.
Во всем этом чувствовалось что-то неправильное, но, только взглянув на часы, Глеб понял, в чем дело. Было пять тридцать, а значит, оставалось ровно полчаса до конца его «собачьей» вахты, на которую он, судя по всему, не заступал.
— Черт, как это я проспал? — удивился он, торопливо выскребаясь из спальника.
— Тихо, не шуми, — шепнул Гриша. — Это не ты, это я проспал. Помню, без четверти четыре еще на часы смотрел, думал, скорей бы спать завалиться, а потом раз — и нету… Проснулся пять минут назад.
— А, — успокаиваясь, сказал Глеб, — ясно… Ну, это с кем не бывает! Не волнуйся, Григорий, я — могила. Хотя, по слухам, из-за таких, как ты, погиб легендарный комдив Василий Иванович Чапаев.
