сильно рванула, едва его не опрокинув. Что понадобилось лошади в ручье, выяснять не стали: безмозглая скотина, по всей видимости, просто брела, куда глаза глядели.
На заданный княжною вопрос о личности убитого староста ответил, что никогда прежде не видел этого человека. Лет ему было, наверное, под шестьдесят, невысок, телом кругл, одет как барин и почему-то с пистолетом в руке, да еще и мертвый... Староста рискнул предположить, что убитый мог оказаться соседом княжны, новым хозяином Курносовки. Тем более, сказал Фрол Кузьмич, что дорога, возле которой нашли тело, как раз в Курносовку и ведет...
С очень тяжелым сердцем княжна была вынуждена согласиться с его доводами. Найденное в овраге тело, скорее всего, действительно принадлежало князю Аполлону Игнатьевичу Зеленскому; пуля в сердце и пистолет в руке говорили сами за себя, и Мария Андреевна почувствовала, что вот-вот расплачется прямо при людях, чего не позволяла себе с раннего детства — то есть, можно сказать, никогда. Глупый, но добрый, безвредный, но никчемный — таков был князь Аполлон, и должно было произойти что-то воистину ужасное, чтобы этот безвольный человек отважился на самоубийство.
— Полно причитать, — оборвала она многословные и бестолковые излияния старосты и своих дворовых. — Дело говори, Фрол Кузьмич. Давно ли тело обнаружили? В Курносовку сообщить догадались ли?
Староста ответил, что тело обнаружили не более получаса назад, а в Курносовку сообщить не догадались за малым своим разумением. «Да и как сообщишь, — добавил он рассудительно, — коли неизвестно, курносовский это барин или вовсе какой-нибудь заезжий? Скажешь этакое господам, а тебя, дурака, батогами-то и побьют, чтоб не брехал, чего не знаешь». Посему, закончил он, решили сперва у их сиятельства совета спросить — как быть, что делать, куда бежать, а куда, может, и не надо...
В словах Фрола Кузьмича определенно имелся резон. Княжна на минутку представила, что могла бы учинить над ним Аграфена Антоновна, получив ложное известие о смерти супруга, который, может быть, и не думал умирать, и ей сделалось ясно, что староста был прав, решив сперва поставить в известность свою госпожу. То, что госпоже было семнадцать лет от роду, то есть ровно втрое меньше, чем самому Фролу Кузьмичу, похоже, не смутило никого из присутствующих, и княжна подумала, что ей, кажется, удалось сделаться в своем поместье настоящей хозяйкой.
Тут она вдруг поняла, что именно ей как полновластной хозяйке поместья надлежит делать дальше, и понимание это окатило ее холодной волной. Ей казалось, что она уже достаточно насмотрелась на мертвецов; она более не желала их видеть, вдыхать пропитанный миазмами начинающегося разложения воздух и слышать сытое жужжание жирных мух, вьющихся над тем, что еще недавно было живым человеком. Больше всего на свете Марии Андреевне хотелось сейчас накричать на дурака старосту, который лезет к ней с такими ужасными вестями, и, развернув коляску, укатить домой, под надежные своды старой усадьбы, под защиту кружевных занавесок, книг в золоченых корешках и удобной мебели красного дерева. Никто не осудил бы ее за это; более того, для большинства девиц и дам ее круга такой поступок был единственно возможным при сложившихся обстоятельствах. Но чем больше оправданий своей слабости она находила, тем сильнее становилась уверенность в том, что ей непременно надобно поехать к оврагу и хоть одним глазком взглянуть на тело, прежде чем его увезут.
— Поезжай со мной, — сказала она старосте и повернулась к кучеру: — Трогай, Гаврила.
— Куда изволите? — спросил Гаврила на всякий случай.
— Вперед, — лаконично ответила княжна и откинулась на подушки.
К оврагу они подъехали спустя каких-нибудь десять минут — как показалось княжне, чересчур быстро. Уже издалека стала видна пестрая кучка окруживших тело баб и понуро стоявшая чуть поодаль лошадь, по-прежнему запряженная в коляску. В толпе кто-то визгливо голосил, как по родственнику; лошадь, пользуясь тем, что про нее забыли, вместе с коляской забралась в росший вдоль дороги овес и теперь с аппетитом уплетала это конское лакомство, воровато кося по сторонам большим лиловым глазом.
Едва завидев коляску, княжна тяжело вздохнула. Дурное предчувствие не обмануло ее: это была та самая коляска, в которой Зеленские приезжали к ней с визитом. Экипаж княжны остановился; рядом осадил свою лошадку Фрол Кузьмич и сразу же засуетился, разгоняя женщин. Те отошли в сторонку, крестясь и кланяясь княжне. Мария Андреевна вышла из экипажа и с замиранием сердца двинулась туда, где на пыльной придорожной траве лежало накрытое чьим-то платком тело.
На полпути ее догнал лакей и принялся совать в руки забытый ею в коляске зонтик.
— Перестань немедля, — сказала ему княжна. — Брось это и ступай со мной. И Гаврилу позови, вы мне понадобитесь.
Угодливая физиономия лакея поскучнела. Бросать хозяйский зонтик он не стал; вместо этого, рысью вернувшись к коляске, он бережно, как великую драгоценность, водрузил развернутый зонтик на сиденье. Краем уха Мария Андреевна услышала, как лакей приглушенно ругается с кучером: «Чего я там не видал-то? Я их, покойников этих, страсть как боюсь!» — «Говорят тебе, велено!» — «Велено, велено... Вот сам и иди, раз тебе велено...» Она резко обернулась, заранее хмуря брови, но дворовые уже торопливо бежали к ней, всем своим видом выражая готовность услужить.
Княжна приблизилась к телу и остановилась над ним, борясь с дурнотой. Время как будто скачком вернулось на год назад, переместив Марию Андреевну в тот жаркий августовский день, когда она впервые стояла над свежим трупом — помнится, то был труп французского карабинера в белоснежном, запачканном кровью колете, сверкающей золоченой кирасе и медной каске с алым волосяным гребнем. С тех пор княжна повидала множество убитых и раненых, но теперь вдруг оказалось, что к этому зрелищу невозможно привыкнуть.
Покойник лежал на спине. Какая-то добрая душа сложила ему руки на груди, но вынуть из мертвых пальцев длинноствольный дуэльный пистолет крестьяне не то не смогли, не то не отважились, и теперь граненое дуло, неуместно блестя на солнце, высовывалось из-под платка, которым было накрыто лицо убитого. Серые панталоны и бутылочного цвета сюртук лежавшего под платком человека были княжне положительно знакомы: именно в таком наряде Аполлон Игнатьевич предстал перед нею во время их последнего свидания. Неожиданно княжна заметила то, чего не могла видеть ранее: сапоги убитого были изрядно стоптаны, каблуки скосились вовнутрь, а подметки истерлись чуть ли не до дыр. Она закусила губу, чтобы не расплакаться от жалости, и сдавленным голосом приказала:
— Платок уберите. Ну?!
Лакей, кучер и староста, поначалу медлившие в надежде, что на слова княжны отреагирует кто-нибудь другой, после ее нетерпеливого окрика разом бросились выполнять приказание, едва не сшибившись лбами. Они сняли платок и отступили, испуганно крестясь.
Спохватившись, княжна тоже перекрестилась и заставила себя подойти к телу вплотную. Запаха, слава богу, еще не было, но он ей чудился. Лицо Аполлона Игнатьевича было бледно-серым, как кусок скверного мыла, мокрые пряди седых волос разметались по пыльной траве, перепутавшись с нею. «Руки», — сказала княжна, и кто-то развел в стороны руки мертвеца, открыв его грудь. Она увидела против сердца отверстие, пробитое пулей; вокруг него на светлой ткани жилета расплылось бледное, обесцвеченное водой кровавое пятно. Княжна наклонилась ниже, вглядываясь в это пятно, и краем глаза заметила, как наблюдавшие издали жнеи начали дружно креститься.
— Уберите их, — велела она.
Княжна не сказала, кого именно следует убрать, но староста понял ее с полуслова и, сорвавшись с места, криками погнал женщин на поле. Несомненно, крестьянкам поведение княжны должно было казаться странным; несомненно, странным оно казалось и дворовым Марии Андреевны. Да что там говорить! Княжна сама удивлялась тому, что делала. Она чувствовала, что после этого случая о ней снова начнут говорить как об опасной сумасшедшей, но чувствовала также, что иначе нельзя.
— Переверните-ка его, — осененная внезапной догадкой, приказала она.
— Да зачем же, ваше сиятельство? — заныл лакей, не желавший, как видно, пачкать парадные белые перчатки. — Нешто это дело — покойного барина, как бревно, ворочать?
— А вот я прогоню тебя прочь со двора, — не глядя на него, процедила княжна, — и попрошу Фрола Кузьмича, чтоб он поставил тебя настоящие бревна ворочать. Делай, что тебе велено!
Она резко обернулась — как раз вовремя, чтобы заметить, как губы лакея беззвучно шевельнулись, обозначив какое-то короткое слово. Ей показалось, что это слово было «ведьма»; впрочем, она могла и ошибиться.
