Красный дождь

с сотнями храмов, ночное плавание на старинном корабле по реке Гамбии, вечер в 1955-м — на балконе, над огромной центральной площадью в Саламанке, по которой прогуливались, болтая и споря, студенты и профессора унивеситета. И все эти миры живут не только в моей памяти, они существуют на самом деле; стоит мне захотеть, и я полечу туда. Сложная, почти невыполнимая задача для вечного странника: вновь навестить те места, где уже побывал.

Каждому дается лишь одно тело, мое в данный момент находится в Тонгатапу. А другие города и пейзажи пускай остаются там, где они есть. Зазвонили колокола, на этот раз у меня появилось чувство, что здесь и теперь — не в Японии, не в Мали, не в Мюнхене — звон их обращен ко мне. Вдали виднелись чуть заметные над поверхностью океана рифы Хакау Тапу, солнце покраснело, коснувшись воды, большие черные летучие мыши, жутковатыми плодами провисевшие весь день на деревьях, готовились к ночной охоте; настало время вечерней мессы. Мимо прошел старик в заплетенной косичками тростниковой юбке — ta'ovala с пропущенной сквозь нее kafa — веревкой из кокосовой мочалки: так одеваются тонголезские аристократы. Часто эти штуковины, предназначенные для церемониальных случаев, вроде церковной службы, передаются по наследству. Я последовал за стариком и вытянул счастливый жребий, потому что попал в ту церковь, где праздновал воскресный день король Тонги, Тауфа'ахау Тупоу IV, окруженный всей своей семьей. Когда-то, на заре времен, бог Солнца Тангалоа влюбился в девушку, которая собирала ракушки на берегу. Ее звали Йилахева, и он похитил ее, как Зевс Европу; похоже, все боги только и делают, что похищают девиц (за исключением того, которому молимся мы, но именно поэтому он остался в одиночестве). Девушка родила сына Ахойейту, который и стал первым Тау. С тех пор существует местный королевский род, длинная, непрерывная линия предков, в точности как в Японии. Японский император до сих пор ночь перед коронацией проводит с богиней Солнца, и никто не смеет при этом присутствовать.

Я вошел в церковь вслед за стариком. Должно быть — я понял это позже, — он принадлежал к высшей знати, потому что прошел вперед, туда, где сидела на специальном помосте королевская семья. В Тонге имеются 33 знатных фамилии, и члены их не могут сочетаться браком с простыми смертными. Сам король был облачен в белые одежды, имел в руке серебряную трость, на носу — солнечные очки, а на талии прелестный пестрый фартучек tafa, словно обязан был иметь на себе эту часть туалета, дабы поражать своим видом присутствующих. Короче, выглядел, как настоящий король, а происходил он по прямой линии от Тау Тонга или от родоначальника какой-то другой династии, не имело для меня никакого значения, потому что мне нравится верить в сказки. Некоторое сходство с бабушкой, горделивая осанка и ангелоподобные юные принцессы вокруг лишь усиливали общее впечатление величия фигуры короля. Что же до самой службы, тут я ничего не понял. Ход церемонии напомнил мне апокалиптические звуки, которые воскресным утром транслируют по нидерландскому радио: кальвинистские завывания об аде и вечных муках, — но лица людей оставались безмятежными, ибо живущих в раю нелегко напугать. Существование ада предполагает и существование греха, а это, как видно, не нарушало покоя окружавших меня красавцев и красавиц. Потом все запели, — казалось, все сдерживавшиеся до поры страсти изливались в их пении; это было незабываемо. Пение звучало от Ниуатопутапу до Вавау, надо всеми островами королевства, и обитатели океана, от поверхности до самого дна, слушали его: бакланы и крабы, гигантские моллюски и киты, проплывающие здесь каждый год, — и все остальные. Мощный звук гигантского органа, состоящего из человеческих голосов, летел в небо, и королевская семья пела громче всех.

Остаток моего последнего дня на острове прошел в тишине, верующие сидели по домам, а я гулял по пустым улицам Нукуалофы, вдоль деревянного, выкрашенного белой краской королевского дворца, удивительных кладбищ, где могилы украшены воткнутыми горлышком в песок бутылками, супермаркета и безлюдного по случаю воскресенья maketi ika — рыбного рынка. Завтра меня здесь уже не будет, я улечу на Самоа, чтобы посетить могилу Роберта Льюиса Стивенсона. А здесь будет продолжаться жизнь, и никто не вспомнит обо мне, потому что никто не замечал моего присутствия. А если тебе удалось так естественно вписаться в пейзаж, что никто тебя не замечает, значит, ты смог стать в этом месте почти своим, и на островке в Тихом океане это получается не хуже, чем где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе.

Может быть, именно в этом состоит тайная цель любого путешествия: раствориться в чужой среде. Проще всего это сделать в Нью-Йорке, там каждый — невидимка. Среди сирийцев, польских евреев, тибетцев, викингов или португальцев ты просто еще одна тень, еще одно живое существо, простой прохожий, чьего имени никто не знает, покупающий баночку витаминов в аптеке. Многие боятся тех, кто не похож на них. И я считаю это возмутительным. Того, кто много путешествует, начинает в конце концов раздражать постоянный вопрос: а зачем он, собственно, сюда приперся, но я сейчас говорю не об этом. Искусство состоит в том, чтобы, продолжая существовать, слиться с пейзажем. Жить своей жизнью, звонить по телефону туда, где кто-то всегда ждет твоего звонка, и одновременно — оставаться невидимкой. Все видят тебя, но ты невидим. Проще всего схитрить, выдать себя за другого. Ты можешь исчезнуть, если, рассказывая о себе, представишься жителем Прованса или Рио-де-Жанейро, а можешь просто сесть в самолет новозеландской компании и улететь на Самоа. Внизу расстилается океан, полный крошечных островов, на которых ты провел последние дни. Что за иллюзия — считать, что в тех местах, которые ты посещаешь, и в тех, куда ты привык возвращаться, ты ведешь две разных жизни, словно дважды проживаешь одно и то же время. Путешествие, если оно удачно, есть одна из форм медитации, а медитировать можно с равным успехом как в Венеции, на набережной Заттере с видом на лагуну, так и в Загоре, у границ Марокко, с видом на Сахару. Все говорят, что мир стал меньше, — ничего подобного, он все еще безмерно велик для того, кто решился пуститься в путь в одиночку.

Таков был Стивенсон, в одиночку совершивший со своим ослом путешешествие через Севенны[139]. Самый спокойный из беспокойного племени путешественников, он провел последние годы своей жизни на этих островах и описал их в чудесных книгах и письмах.

Я остановил свой выбор на одном из отелей Агги Грэй, известном роскошными тропическими садами и качеством обслуживания, гарантированного репутацией Агги, создавшей за свою долгую жизнь знаменитую на весь Тихоокеанский регион сеть отелей; вдобавок я рассчитывал насладиться знаменитыми вечерами fiafia, во время которых гостей развлекают полинезийскими танцами и пением, чтобы перед разлукой в последний раз пережить счастливое расслабленное состояние, с которым приходилось расставаться. Мир уже не тот, что прежде, певцов и танцоров времен Стивенсона давно нет с нами, да и к его прибытию они успели уже забыть, что до появления здесь джентльменов с Запада обитатели Самоа, как и обитатели Тонги, самозабвенно плясали для себя, а не для посторонних зрителей. Только тень тех древних плясок достается нам теперь, но все же… Как заметил в одном из своих интервью английский писатель Тим Парке, полезнее находиться в окружении по меньшей мере пяти культур, чем торчать там, где встречается лишь одна аутентичная культура.

Агги Грэй тоже давно умерла, но принадлежала вместе со Стивенсоном и Маргарет Мид[140] к людям, которые создали Самоа, да и всему региону всемирную славу, поддерживая иллюзию нетронутой цивилизацией красоты и внушая всем ощущение, что здесь существует наивная, райская простота сексуальных отношений. Разумеется, это неправда, хотя то же самое утверждает и Стивенсон, живший здесь во времена племенных войн, но очарование ландшафтов, мягкий характер и красота местного населения побуждают иностранцев до сих пор пребывать в счастливом заблуждении. Пестрые тропические цветы в вазе — это одно, но сплетенные в гирлянды, украшающие поющих и танцующих людей, они приобретают совсем иное значение; впервые попавших сюда зрелище это убивает наповал, теперь то же самое происходит и на Таити, и на Охау, и на Раратонге. Нам, в конце концов, хочется верить в то, в чем мы сами себя успели убедить, так что и я на время поверил не в истинное положение дел, подтвержденное статистикой и статьями в газетах, но в шелест прибоя, в рынок, где продаются корень маниоки, специи и живые крабы, в пандановые пальмы на мохнатых медвежьих ногах, в звуки голосов, поющих непонятные, возвращающие вас во времена непредставимого прошлого песни, которые автор «Острова сокровищ» слушал больше ста лет назад.

В один из последних дней я посетил его просторный дом, превращенный в музей. Расстояние между этим домом и его родиной — Шотландией — даже сейчас, когда скорость судов сильно возросла, кажется огромным. Скорость все еще недостаточна, но темп жизни в наше время чудовищно возрос, никогда больше