Вместо ответа Аркан лишь утвердительно кивнул, пытаясь в предвкушении долгого полета сесть поудобнее и попробовать хоть немного поспать. Ему сейчас не хотелось разговаривать, не хотелось обсуждать все те передряги, которые выпали на его долю за последние несколько недель.
Черт возьми, ведь сейчас он летел домой, в Москву, и каждая минута полета делала родной город все ближе и ближе!
Наконец-то сбывалось то, о чем мечтал он с того самого дня, когда родители проводили его в военкомат и за его спиной закрылись железные, с красными звездами ворота 'накопителя', откуда призывников, уже в составе команд, отправляли в самые разные уголки страны.
Служба не была ему в тягость. Переболев тоской по дому и свободе еще в первые месяцы учебки, в дальнейшем он научился думать о Москве как о чем-то неконкретном, отвлеченном – мол, там, конечно, хорошо, но я вернусь не скоро. Он научился, заставил себя научиться отделять мечты от реальности, желания вечные и непреходящие от потребностей сиюминутных.
Было гораздо проще и легче думать, волноваться о выполнении задания, поставленного командованием перед вверенным ему подразделением, нежели мучиться мыслями о доме, о родителях, о девушках и московских улицах. Наверное, таков единственный выход для тех, кто попадает в армию – пусть неподшитый вовремя подворотничок станет суперпроблемой, первейшей головной болью, главной заботой и тревогой, а для всего остального, того, что осталось на гражданке, стоило выделить самый дальний уголок своей души и заглядывать туда как можно реже. Например, после отбоя, перед сном.
И если это удастся, то армейские будни станут действительно буднями – просто работой, службой, а не каторгой и отбыванием повинности за 'страшное преступление' – родиться мальчиком и дожить до призывного возраста.
Арканову это удавалось. Он отлично научился 'отключать' прошлое – так, чтобы с ним оставалась только окружающая действительность. Именно поэтому он смог с легкостью вынести все – бешеный ритм и напряжение учебки, смертельное дыхание гор Таджикистана.. Смог выжить, не свихнуться и не измениться, – не потерять все то лучшее и доброе, что было заложено в его душу родителями, наставниками, всеми теми, кто формировал его душу и взгляды до призыва.
Идеально, конечно же, было бы 'отключиться' от приближающегося дома и сейчас, но…
Кто служил, кто уезжал из дома надолго, кто оставлял родных и любимых не на сутки-двое, не на несколько недель, а на месяцы и годы, тот знает: самое трудное, самое невыносимое мгновение – это возвращение.
Кажется, что поезд нарочно ползет так медленно. Кажется, что самолет не летит, а зависает в воздухе, подобно вертолету, ни на миг не приближая тебя к цели. Кажется, что дорога не кончится никогда.
Именно это чувство испытывал сейчас Аркан, забывая в какой-то степени даже о том, что служба для него еще не кончилась, о том, что за рюкзак с дурманящим порошком, валявшийся сейчас у него, в ногах, погибли десятки парней, таких же, как он – молодых, красивых, здоровых, которых тоже ждали дома. Вот только дорога домой для этих ребят уже не была столь томительной – в цинковом ящике возвращаться куда спокойнее.
Толик мог обо всем этом на какое-то время забыть – ему было простительно.
Но о том, навстречу чему и от чего они летели, не мог забыть Самойленко.
Поначалу, когда он увидел странного сержанта Арканова в кабинете полковника Игнатенко, ситуация показалась журналисту просто удачной – точнее, достойной того, чтобы придать ей широкую огласку. Но чем дольше он находился рядом с Аркановым, чем глубже вникал в хитросплетение событий вокруг гибели взводов, чем сильнее проникался чувствами, двигавшими Арканом в последние дни, тем сильнее в его душе оживали понятия его армейской молодости – понятия чести, совести, братства, справедливости, которые для бывшего лейтенанта ВДВ, прошедшего Афган, терявшего товарищей, вовсе не были чужды.
Все это дело уже перестало быть для него просто журналистской удачей, блестящим репортажем, которым можно было поразить телезрителя и собственное теленачальство. Нет, теперь это было его собственное дело почти в той же степени, что и для Аркана. Оно занимало теперь все его мысли, и сохранять молчание Николай физически не мог.
– Помни о смерти? Что ты имел в виду?
– Когда-нибудь все ему еще аукнется.
– Когда-нибудь?..
– Коля, веришь или нет, но я здесь стал каким-то своеобразным фаталистом. Я просто убежден: все, что с человеком произойдет, предначертано свыше.
– Ты серьезно? А как же известное изречение 'Человек сам творец своей судьбы'?
– А как бы я сам, лично, мог сотворить свою судьбу в ту ночь, когда погибли ребята?
– Стой, что-то я тебя не понимаю. Но ведь это ты сам смог уйти, смог не погибнуть! Так кто же, как не ты сам, сотворил свою судьбу? Или ты считаешь, что какое-то там провидение тебя уберегло от пуль 'духов'?
– Как ни странно – да, именно так я считаю, – Аркан вытащил сигареты из нарукавного кармана камуфляжа. – Как по-твоему, здесь курить можно?
– Черт его знает, вряд ли. Но не думаю, что пилотам захочется проверить, как мы тут. Когда я сюда летел, никто из кабины за всю дорогу не показался.
– Тогда покурим?
– Давай. Но ты не закончил.
– Понимаешь, – продолжил Аркан, затянувшись, – я был не хуже и не лучше многих в нашем взводе…
– У вас служили сплошь такие быки? – недоверчиво покосился Николай на мощную фигуру парня.
– Ну, может, я был чуть посильнее, повыносливее… Но взять старлея Сергеева, моего взводного, – мужик был, каких поискать. Все мог в нашем деле. Для него не существовало преград. Он меня, например, знаешь какому приколу научил?
– Ну?
– По стропе спускаться вниз головой с крыши или со скалы над пещерой и проводить нейтрализацию противника с самой неожиданной точки.
Представляешь? Все это – вниз головой!
– Круто, конечно.
– Так вот я и говорю – он-то уж точно был не хуже меня. Но погиб. Погиб сразу же, в первые же минуты. Я сам видел это! А я вот здесь, с тобой.
– Погоди, Аркан… Кстати, это ничего, что я тебя так называю, а не по имени?
– Да я уже привык.
– Так вот… Ты, значит, успел среагировать, успел откатиться в сторону, успел укрыться за чем- нибудь – успел, одним словом. Он не успел. Значит, у тебя лучше реакция. Значит, и провидение ни при чем!
– А если бы первая же граната рванула у меня под боком – где была бы моя реакция?
– Ну, не знаю, – пожал плечами Самойленко. – Пусть это будет судьба, пусть это будет удача, как хочешь. Но что ты начал говорить о фатализме?
– Я сказал этому чмырю: все, что он натворил, ему еще аукнется.
– Дай-то Бог!
– Даст. Мы с тобой, Коля, сделаем так, чтобы ему аукнулось, и побольнее.
– Вот об этом-то я и хотел с тобой поговорить.
Ну прилетим мы в этот Чкаловск, ну встретят нас, заберут мешок. Что дальше-то делать будем?
– Дальше? – Аркан 'забычковал' окурок прямо об пол салона и отшвырнул его в угол, подальше от глаз экипажа. – Дальше надо думать. Я ведь как решил? Конечно, я мог шлепнуть этого гада, Игнатенко, еще в Калай-Хумбе или в Душанбе.
Нашел бы момент, не сомневайся.
– Да уж не сомневаюсь! – улыбнулся Самойленко, вспомнив, как четко обезоружил и обыскал полковника Аркан, когда впервые появился в кабинете Игнатенко. – Ты смог бы это сделать запросто.
