Сухонький и седенький старикан Гаврилыч радостно улыбнулся приятелю, блеснув желтыми от никотина вставными зубами, и, приподняв давно потерявшую форму и цвет соломенную шляпу, совершил ею некое сложное движение над покрытой редким белым пухом макушкой, приветствуя коллегу, а грузный, похожий на мрачного гиппопотама Иваныч, даже не оборачиваясь, неторопливо и солидно отсалютовал поднятой рукой, продолжая неотрывно следить за поплавком, совершенно бесполезно болтавшимся на поднятой легким утренним ветерком мелкой ряби. Клева, как обычно, не предвиделось. Вячеслав Андреевич занял свое обычное место и ритуальным жестом стянул чехол с удочки. Неторопливо размотав леску, он насадил на крючок наживку и забросил удочку, приготовившись к долгому ожиданию. Мимо пробежала стайка бегунов.
– Эй, деды, опять гондоны ловите? – на бегу спросил долговязый парень в белом спортивном костюме и разбитых кроссовках сорок пятого размера. Его длинные светлые волосы были стянуты в 'конский хвост' на затылке и перехвачены коричневой кожаной тесемкой. – В аптеку идите, их там навалом!
Бежавшие рядом с ним длинноногие девицы захихикали.
– Засранец патлатый, – буркнул мрачный Иваныч. В его голосе не было раздражения: бегуны и их шуточки тоже были частью ритуала, повторявшегося каждый день вот уже много лет подряд.
– Девки хороши, – сказал Гаврилыч, снова приподнимая шляпу и скребя плешь корявым мизинцем. – Видал, задницы какие? Эх, мне б такую на часок!
Иваныч оторвал взгляд от поплавка и с некоторым удивлением уставился на Гаврилыча.
– :И что бы ты с ней делал? – спросил он.
– Как что? – изумился Гаврилыч и вдруг задумался. – Ну.., это.., того, как его…
– В ладушки бы играл, – не удержавшись, вставил Вячеслав Андреевич.
– Разве что, – снова отворачиваясь к воде, согласился Иваныч. – Да только его пенсии и на ладушки не хватит. Девок ему подавай… Пердун старый.
– Сам ты пердун, – задиристо ответил Гаврилыч и в запальчивости резко выдернул удочку из воды.
Крючок был голый. Некоторое время Гаврилыч озадаченно разглядывал его, словно силясь понять, куда подевалась наживка, а потом насадил новую и снова забросил удочку. – Вон, я недавно в газете читал про японца одного. Так он в девяносто восемь лет сына струганул, и хоть бы что.
– Так то японец, – не сдавался Иваныч. – У них, узкоглазых, перестройки не было. Пожил бы он на мою пенсию, я бы посмотрел, чего он там струганул бы.
Упоминание о пенсии перевело разговор в привычное русло: старики принялись без особенного энтузиазма ругать правительство, высокие цены, окопавшегося в Париже Собчака и водку, которую теперь стали гнать неизвестно из чего. Беседа понемногу становилась вполне конструктивной, и Вячеслав Андреевич невольно покосился на часы, интересуясь, сколько осталось до открытия гастронома. Увы, было только шесть утра – рановато вообще и для выпивки, в частности. Впрочем, все трое давно уже сошлись на том, что старая поговорка 'с утра выпил – день свободен' целиком и полностью верна.
Востроглазый Гаврилыч засек движение Колыванова и сочувственно сказал:
– Что, Андреич, трубы горят?
– Трубы не трубы, а для бодрости не помешало бы, – ответил Вячеслав Андреевич.
– Алкаши, – сказал Иваныч, тяжело вздохнул и извлек из своей котомки полбутылки перцовки.
– Спаситель, – сказал Вячеслав Андреевич.
– Вылитый Иисус Христос, – авторитетно подтвердил Гаврилыч, энергично потирая сухие ладошки. – Ручки зябнуть, ножки зябнуть, не пора ли нам дерябнуть?
– Алкаши, – убежденно повторил Иваныч, ловко извлекая полиэтиленовую пробку с помощью карманного ножа. – Ну, по старшинству.
И он протянул бутылку Гаврилычу.
– Не ради пьянки окаянной, а токмо здоровья для, – скороговоркой пробормотал тот. – Ну, будем здоровы.
Он на глаз прикинул уровень жидкости в бутылке, для верности приложил к ее стенке желтый прокуренный ноготь и в три глотка отпил ровно треть.
– Снайпер, – похвалил его Иваныч.
Гаврилыч утер губы рукавом, привычно передернул плечами и передал бутылку Колыванову. Тот аккуратно обтер горлышко ладонью и не торопясь выпил. Перцовка на голодный желудок пошла хорошо, и мир моментально подернулся радужной дымкой. Захотелось говорить, рассказывая приятелям, какие они замечательные люди, но Вячеслав Андреевич сдержался: все, что он мог сказать, было сказано уже тысячу раз. Иваныч одним могучим глотком осушил бутылку и по-хозяйски упрятал ее в котомку. На лбу и на верхней губе у него выступили мелкие бисеринки пота.
– Хорошо, – сказал Вячеслав Андреевич.
– Еще как хорошо-то! – подхватил Гаврилыч. – Жалко, девки убежали. Я, само собой, не японец, но теперь они от меня ладушками не отделались бы.
– Ишь, распетушился, – сказал Иваныч. – Губу подбери, а то, чего доброго, наступишь.., донжуан пескоструйный.
– Ядовитый ты, Иваныч, как кобра, – немного обиженно сказал Гаврилыч, возвращаясь к своей удочке. – И с чего это, не пойму никак. Везде пишут, что толстые вроде бы, наоборот, добрее бывают.
– Правильно, – сказал Иваныч, – как бутылку достал, так Иисус Христос, а как водка кончилась, так сразу кобра. Козел ты старый, и больше ничего.
Вячеслав Андреевич слегка поморщился: он не любил свар. Впрочем, Гаврилыч, вопреки обыкновению, никак не отреагировал на последний эпитет. С опасностью для жизни перегнувшись через парапет, он внимательно разглядывал что-то в воде, на всякий случай придерживая рукой свою ветхую шляпчонку.
– Ты чего там увидал? – поинтересовался Иваныч. – Неужто клюет?
– Мать честная, – невпопад ответил Гаврилыч и, выпрямившись, отступил от парапета. Выглядел он, мягко говоря, растерянным.
– Ну, что там? – повторил свой вопрос Иваныч и тоже перегнулся через парапет, смешно задрав необъятный, туго обтянутый серыми в полосочку брюками зад.
Вячеслав Андреевич подошел к нему и посмотрел вниз. Сердце пропустило один удар, мучительно трепыхнулось в груди и вдруг застучало, как цирковой барабан перед исполнением смертельного трюка. Мир косо поплыл перед глазами Вячеслава Андреевича, но странное дело: плававший лицом вниз в грязной воде у самой гранитной стенки раздетый догола и уже тронутый нехорошей синевой мужик по-прежнему оставался в центре поля зрения, хотя все вокруг уже тошнотворно поворачивалось, словно набирающая обороты карусель. Вячеслав Андреевич крепко прижал разом вспотевшей ладонью бешено колотящееся сердце, смутно опасаясь, что изношенный моторчик может в одночасье заглохнуть. Выпитая перцовка вдруг подкатила к горлу тугим едким комом, и Колыванова вырвало прямо в реку с протяжным утробным звуком.
– Твоя правда, – сказал ему Иваныч, выпрямился и торопливо закурил, сломав четыре спички.
Вячеслав Андреевич взял у него папиросу, хотя бросил это дело уже десять лет назад, и тоже закурил, чтобы отбить стоявший во рту отвратительный вкус рвоты.
Поплавок на его удочке дрогнул, застыл на мгновение и косо, рывком, ушел под воду, сдернув с парапета забытую удочку, но этого никто не заметил.
Борис Иванович Рублев резко поднялся со скрипнувшего стула, в три огромных шага пересек комнату и со стуком распахнул форточку. В квартиру вместе с шумом проехавшего внизу автомобиля и пьяным чириканьем совершенно одуревших от тепла и солнца воробьев ворвалась струя пронзительно свежего весеннего воздуха. Казалось, что эта струя даже имеет цвет – прозрачно-голубой, спектрально чистый. Если существует на свете эликсир молодости, то это был именно он.
К сожалению, Комбат сейчас был не в состоянии по достоинству оценить всю прелесть весеннего дня. Мир внезапно сделался серым и скучным, заливистое воробьиное чириканье резало слух, как визг циркулярной пилы, вызывая противную дрожь нервных окончаний, очертания предметов выглядели зловеще-незнакомыми, таящими в себе угрозу, бороться с которой не было ни сил, ни желания. В груди
