— Гм, — сказал Гоша, быстро, но непринужденно сдергивая лифчик со спинки стула и забрасывая его в угол. — Прошу пардону. Я же говорю — напряженная неделя.
— Ничего, — сказала Катя, — мне даже нравится. Люблю бардак, особенно творческий.
— Какое уж тут творчество, — сказал Гоша и тяжело вздохнул. — В общем, располагайся.
— Погоди, — сказала Катя. — Я так понимаю, что это твой кабинет. Где же ты будешь работать?
— Работаю я в зале и на сцене, — ответил Гоша, — а здесь я сачкую и хлещу спиртные напитки в рабочее время. Иногда не один. В общем, разок я смогу и перебиться. Спи и ни о чем не думай. На двери есть задвижка. Я, между прочим, предусмотрительный, так что никто до тебя не доберется. Хотя я, признаться, был бы не прочь.
— Ты же никого не домогаешься, — устало сказала Катя и громко, с подвыванием зевнула. Она была благодарна Гоше, но сейчас ей хотелось только одного — чтобы он, наконец, ушел и дал ей поспать.
— А это, по-твоему, домогательство? — удивился Гоша, и его брови снова выскочили на лоб, как две волосатые проворные гусеницы. — Я просто информирую, что если у тебя вдруг возникнут странные желания, то я не буду сильно брыкаться.
— У меня есть странное желание, — призналась Катя. — Не могу понять, с чем это связано, но мне до смерти хочется спать.
— Хамка, — констатировал Гоша. — Как и все бабы. Раба своих желаний и страстей. Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная... Спи, Патри-кеевна.
Катя закрыла дверь на задвижку, проверив, надежно ли та привинчена и нет ли возможности открыть ее снаружи, и тяжело опустилась на кушетку. Откуда-то издалека доносились зычные вопли Гоши. Видимо, его «священные коровы» уже собрались и настало время начинать репетицию. На стене приглушенно бормотал репродуктор. Катя дотянулась до шнура, выдернула вилку репродуктора из розетки, сняла кроссовки и легла, с наслаждением вытянув гудящие ноги. Зеленоватая полутьма мягко навалилась на нее, гася сознание, но Катя успела сделать последнее усилие — вынув из сумки пистолет, засунула его под подушку.
— Москва слезам не верит, — пробормотала она, засыпая.
Возвращаясь с работы, Катя, как обычно, вышла из автобуса за три остановки до своей — во-первых, она обнаружила, что здорово отвыкла от общественного транспорта, и душные жестяные коробки, до отказа набитые обильно потеющими и язвительно переругивающимися телами, всякий раз вызывали у нее острые приступы клаустрофобии, а во-вторых, после ночи, проведенной в грохочущем аду «Омикрона», ей просто необходимо было пройтись, чтобы хоть немного проветрить и голову, и легкие.
Район, в котором она снимала квартиру, был из дальних, добираться до центра приходилось больше полутора часов, а эта прогулка еще больше удлиняла и без того неблизкую дорогу, но Катя вполне резонно полагала, что торопиться ей некуда — дома ее никто не ждал, кроме радиоточки. Репродуктор с проломленной пластмассовой решеткой висел на стене кухни и круглые сутки что-то неразборчиво бормотал себе под нос, время от времени принимаясь петь. Катя не трогала регулятор громкости — это невнятное бормотание создавало иллюзию присутствия в квартире кого-то еще — пусть не вполне вменяемого, но живого.
Дома... Шагая через рельсы, Катя перешла железнодорожную ветку и стала подниматься по невысокому откосу, не замечая, что улыбается немного грустной улыбкой человека, вернувшегося в город своего детства и обнаружившего, что здесь его никто не помнит. Плевать, что не помнят, подумала она. Зато я их помню.
Если отвлечься от неприятностей, это было все-таки здорово — снова ощутить себя частью окружающего мира. Не соринкой в постели, не палкой в колесе и не камешком в ботинке, а именно органичной и неотъемлемой частью большого целого.
Между прочим, это оказалось еще и очень трудно. Там, в Калифорнии, одиночество казалось вполне закономерным, более того — желанным, в то время как здесь все неожиданно оказалось по-другому.
Катя никогда не была болтуньей и не понимала, как можно, к примеру, битых два часа висеть на телефоне, переливая из пустого в порожнее и перемывая косточки знакомым, — это была крайность... но разве тот вакуум, в котором она очутилась сейчас, не был крайностью? Старые знакомства можно было считать аннулированными, а новые пока что были слишком новыми для того, чтобы перерасти во что-то более фундаментальное. Попросту говоря, Катя не видела, с кем она могла бы поговорить по душам, а то и просто помолчать без оглядки на свои «интересные обстоятельства».
Хнычешь, Скворцова, сказала она себе, прибедняешься.
От добра добра ищешь... И ничего я не прибедняюсь, немедленно обиделась она. А хныкать имею полное право, поскольку я все-таки где-то женщина, а не боевой робот... И не просто женщина, а женщина, как выражаются коллеги-охранники, «на расслабоне». Жизнь, вроде, пошла налаживаться, деньжата завелись...
Лизку жалко, подумала она. Мысль была привычной, почти обыденной — человек, увы, устроен так, что рано или поздно привыкает ко всему.
Пыльная тропинка тянулась между откосом, полого спускавшимся к железнодорожному полотну, и кирпичной стеной гаражного кооператива. Откос слева от Кати желтел от одуванчиков, а справа, в вечной тени под стеной росла какая-то лебеда пополам с репейником — тоскливая растительность пустырей и свалок, повсюду следующая за человеком, где бы он ни поселился. Там, где стена кончалась, тропинка круто сворачивала направо, наискосок пересекала какой-то запущенный, совершенно одичавший сад, где на корявых от старости яблонях болтались твердые, как камни, и такие же несъедобные редкие зеленые яблоки, и вскоре благополучно выбегала на тихую окраинную улицу, застроенную девятиэтажками образца семидесятых годов. Поначалу Катя все время путалась в этих типовых трущобах, но в конце концов запомнила: ее дом — тот, у которого от крыши до середины бокового фасада протянулась извилистая, неопрятно замазанная трещина.
Заросший сад был бы весьма приятным местечком, если бы не два обстоятельства: собачники и алкаши. Рано утром и поздно вечером сад наполнялся собаками всех мыслимых и немыслимых размеров и пород, в остальное же время здесь гнездились тихие, никому, в общем-то, не мешающие компании по два-три человека, попивающие дешевую бормотуху на свежем воздухе среди куч собачьего дерьма. Были они здесь и сегодня — во всяком случае, одна компашка наверняка.
Три потертые, небритые личности, чьи лица рдели заметным даже издали нездоровым румянцем, сидели буквально в нескольких метрах от тропинки и с самым сосредоточенным видом разливали на троих. Катя поморщилась и инстинктивно прижалась к левому краю тропинки, безотчетно стараясь обойти потертую троицу стороной, руководствуясь при этом скорее здоровой брезгливостью, чем страхом, — эти люди всю жизнь были ей непонятны, как инопланетяне. Впрочем, как уже было сказано, это ее движение было скорее инстинктивным — сейчас, среди бела дня, эти люди не представляли никакой опасности.
Катя поняла, что ошиблась, когда менять что-либо было уже поздновато. Завидев ее, троица заметно оживилась. Один из алкашей, длинный сутулый мужик в засаленном джинсовом костюме, поднял голову и, расплывшись в полупьяой ухмылке, обнажившей испорченные зубы, громко сказал, адресуясь к своим приятелям, но глядя при этом на Катю:
— О! Девушка. Симпатичная... Вся в синем.
Один из его коллег неприятно ржанул и, глядя вроде бы куда-то в сторону, но зачем-то поднимаясь с корточек, нараспев выдал сакраментальное:
— Девушка в синем, дай нам, красивым...
Это еще что такое, подумала Катя, скорее удивленная, чем напуганная таким странным поведением обычно тихих алкашей. Что это они еще выдумали? Она ускорила шаг, но сутулый уже, оказывается, стоял перед ней, широко расставив руки, и загораживал дорогу, а его веселый приятель, на испитой физиономии которого как-то нелепо и криво, словно наспех приклеенные, топорщились рыжеватые усы, начал заходить сзади, тоже расставив руки и даже слегка присев, словно кур ловил. Третий, коренастый тип в линялой футболке и норвежской бородке, остался сидеть, лениво жуя плавленый сырок и с интересом наблюдая за действиями своих собутыльников.
Катя почувствовала нехороший холодок в районе диафрагмы. Действия алкашей не поддавались разумному объяснению. Это что, попытка изнасилования? Утром-то, в двух шагах от тропинки, по которой
