— Я что-то не то сказала? — испугалась Катя. — Куда ты пойдешь?
— Как куда? — очень натурально удивился Андрей. — Штаны надевать... Да и ты тоже...
— Что — я тоже? — спросила Катя. — Я, между прочим, в штанах.
— Вот именно, — усмехнулся Андрей. — Вот ты их сними и надень юбку. Юбка у тебя есть?
— Ненавижу эту гадость, — сказала Катя. — Нет у меня юбки.
— На нет и суда нет... Я же говорю — варварка. Ладно, сойдет и так...
Он вдруг замолчал на полуслове. Катя смотрела на него огромными сухими глазами и тоже молчала, понимая, что нужно, просто необходимо что-то сказать — что-нибудь легкое, колкое что-нибудь, — и не находя ни единого слова. Ушедшая было неловкость вернулась с новой силой, и она так и не смогла ничего сказать, когда Андрей вдруг шагнул вперед и положил ей на плечо твердую горячую ладонь. Катя прижалась к этой ладони щекой и закрыла глаза, безропотно отдаваясь во власть тому, что, как она чувствовала, неотвратимо надвигалось на нее из темноты. Еще одна теплая ладонь легко коснулась ее волос, дотронулась до закрытых глаз — прикосновение было легким, едва ощутимым, — скользнула по щеке и погрузилась в волосы на затылке, нежно перебирая их. Если это и был консерватизм, то Катя ничего не имела против такого консерватизма.
Она подняла лицо навстречу его лицу — не открывая глаз, но безошибочно угадав его желание, — и сейчас же ощутила его губы на своих опущенных веках. Губы были твердые, мужские, и очень нежные одновременно, и Катя порывисто прижалась к нему всем телом, вдруг испугавшись, что вот сейчас проснется или он оттолкнет ее и пойдет домой надевать свои дурацкие штаны, или случится что-нибудь еще, столь же нелепое и непоправимое, но он не оттолкнул ее и не исчез, а наоборот, прижал ее к себе так крепко, что у нее перехватило дыхание.
Он ничего не говорил, и Катя была ему благодарна за это молчание — она хорошо знала цену словам и умела ценить каждый миг того, что происходило с ней сейчас. Она была уверена, что эти минуты быстротечны и что эта первая встреча очень даже может оказаться последней, но сейчас он был нежен, и Катя вдруг обнаружила, что она тоже не разучилась еще быть нежной, и это было просто великолепно — немного побыть нежной и уступчивой без оглядки на последствия и без какой бы то ни было выгоды для себя... не прятаться, не уклоняться от ударов и не наносить удары, не спасать, в итоге, свою шкуру, а искать губами его губы и таять под его руками, поворачиваясь так, чтобы ему было удобнее... и черт бы, в самом деле, подрал эти узкие джинсы... он прав, это же совершенно не женская одежда... да здравствуют юбки!
Он подхватил ее на руки, и она тихо засмеялась от удовольствия, чувствуя, как теряет вес, и он поежился, потому что ее смех щекотал ему шею, а потом он положил ее на постель, и старые пружины взвыли на разные голоса — древняя кровать вместе с кухонным столом и двумя шаткими табуретами составляла всю меблировку Катиного жилища, — и он вздрогнул от неожиданности, а Катя снова засмеялась — совсем тихо, почти неслышно.
— Смешинку проглотила? — спросил Андрей, немного отстраняясь.
— Тихо, тихо, — не открывая глаз, прошептала она, — не отвлекайся.
Она снова притянула его к себе, запоздало испугавшись того, что может, дорвавшись, сотворить с этим ни в чем не повинным парнем, но он оказался не только нежным, но и неутомимым, и поначалу это напоминало бой — Катя торопливо насыщалась, понимая, что торопится сама и торопит его, и не в силах остановиться, а потом мир вдруг взорвался, но этого было мало, и он взорвался снова, и еще раз, и еще — Катя потеряла счет этим сводящим с ума, сотрясающим все ее тело взрывам... кажется, она кричала — или, быть может, это кричал он? Потом эта безмолвная канонада утихла, оставив ее, смятую и задыхающуюся, медленно раскачиваться на тихих волнах удовольствия — вверх-вниз, вверх-вниз... постепенно волны становились выше, и Катя то взмывала под облака так, что захватывало дух, то падала в пропасть, и вслед за первым землетрясением пришло второе, еще более разрушительное, и она изо всех сил закусила ладонь, не к месту подумав, что перепуганные соседи могут вызвать милицию, решив, что здесь кого-то долго и очень неумело убивают.
Потом они долго лежали рядом, вытянувшись во всю длину, обессиленные, и курили одну сигарету на двоих. Кровать была узкая, но им не было тесно, и Катя, теперь уже совершенно успокоившись, наслаждалась давно забытым ощущением живого человеческого тепла в миллиметре от своей кожи. Он осторожно провел кончиком пальца по извилистому шраму на ее боку, и она сладко поежилась от щекотки.
— Можно тебя спросить кое о чем? — сказал он, разглядывая шрам.
— Лучше не надо, — ответила она. — Я тоже довольно консервативна... терпеть не могу врать.
— Почему? — заинтересованно спросил он.
— Что — почему? — не поняла Катя.
— Почему ты не любишь врать? Мне казалось, что все женщины ужасные... гм...
— Лгуньи, да? Знаешь, мне просто лень. Я столько наврала за свою жизнь, что, наверное, просто устала. Это плохо, да?
— Нормально, — пожав плечами, ответил он. — Точнее, это как раз совершенно ненормально для современного человека — устать от вранья... Врут все, а устают от этого считанные единицы.
— Это комплимент? — спросила Катя, кладя голову ему на плечо.
— Это констатация... правда, в твою пользу.
— Слушай, а ты кто? — заинтересовалась Катя.
— А ты кто? — вопросом на вопрос ответил Андрей.
Катя приподнялась на локте и некоторое время с интересом разглядывала его.
— Ясно, — сказала она наконец. — Паритет и равноправие?
— Равноправие и паритет, — торжественно провозгласил Андрей. — Пора нам, мужчинам, вступить в решительную и непримиримую борьбу за свои права.
— Ах, вот как! — сказала Катя и неожиданно столкнула его на пол. — Ну вот, теперь ты можешь с полным основанием бороться за место под солнцем. Ну-ка, попробуй взобраться обратно!
Муфлон был парень что надо во всех отношениях, кроме одного. Он был высок, широкоплеч, ловок и красив той хищной красотой, против которой, насколько было известно Голому, сроду не могла устоять ни одна баба независимо от ее образования, возраста, а также материального и социального положения. С такой рожей Муфлону была прямая дорога в сутенеры, да он и был сутенером какое-то время и, судя по его рассказам, не бедствовал, но потом у него вышла какая-то заварушка с братвой: чего-то они там не поделили, во что-то он там сдуру влез, чуть ли не в уличную торговлю наркотой — в общем, свалял дурака, нагадил в корыто, из которого сам же и жрал, и в конце концов приполз спасаться к Голове с нулей, застрявшей между ребер, и со следами по всему телу от ударов монтировкой. Ну, Голова — он и есть Голова, и больше о нем сказать нечего: подобрал, обогрел, шепнул пару слов братве, после чего братва удалилась на цырлах, засунув языки в задницу, расспросил, посочувствовал, дал оклематься и приставил к делу. Голова во все времена умел разбираться в людях, и, если человеку казалось, что Голова — классный мужик и вообще отец родной, это означало только то, что человечек этот Голове нужен, более того — необходим. Если же Голова в человеке не нуждался, то и разговор у них получался совсем другой. Короткий разговор у них получался.
Муфлон был далеко не дурак, и в таких тонкостях разбирался не хуже Голого, который, слава Богу, ходил под Головой уже не первый год и службу понял туго. Голова поставил их работать в паре, и они сработались моментально — знал, ох, знал Голова, что делал! Вместе ходили по бабам. В этом смысле за Муфлоном было, как за каменной стеной, после получаса в его компании бабы лезли на стенку, лишь бы из нее гвоздик торчал, и вытворяли такие штуки, каких Голый не видел ни в одном порнике, так что иногда впору было хватать трусы в охапку и сигать в окошко. Вместе пили — тут оба были мастерами международного класса и на спор могли перепить кого угодно, и, конечно, вместе гоняли грузы по всей стране и втирали их доверчивым лохам, ни разу не проколовшись и не попав на бабках. Несколько острых моментов, которые они пережили в этих странствиях, убедили Голого в том, что на Муфлона можно полностью положиться: он никогда не пасовал в драке, не порол горячку, а бил всегда обдуманно и так, чтобы оппонент уже не встал. Муфлона тоже вполне устраивал Голый, в чем он неоднократно признавался и за бутылкой, и просто так, так что они были, что называется, идеальной парой.
Были бы, кабы не одно «но».
