– Знаю, што они один за другого!
– Покрестись, девушка, на образ – бог видит, дай слово ему сполнить обвещание.
Улька, стоя рядом с отцом и Серафимом, шептала то, что Серафим говорил:
– Господи боже! Не сполню обвещания, данного честным старцам отцу моему Миколаю и рабу божьему Серафиму, то накажи меня болью непереносной – глазной темой и сырой могилой, аминь!
Улька, не глядя на старцев, ушла.
– Сделает! – сказал Улькин отец. – По лицу вижу: ежели смура лицом стала да брови дергаютца – сделает…
– Аминь! – прибавил Серафим.
В доносе на воеводу Стрешнева Семена, подтвержденном видоками, истопником и девкой – дворовыми Стрешнева, Иван Бегичев оказался правдив во всем, но царь до времени оставил дело Стрешнева за собой. Любимец царя Богдан Хитрово и боярин Милославский слово сдержали – устроили Бегичева на Коломне беломестцем. Двор Бегичева с пристройками, садом и избами жилыми и нежилыми получил освобождение от всех поборов, так и записан был в писцовые книги: «Двор Белый».
По предписанию того же оружейничего царского Хитрово Богдана воеводе Земского двора – «дать дворянину Ивану, сыну Бегичеву, службу» – Бегичева сделали объезжим замест убитого лихими у Старого кабака.
Худой дворянин с Коломны, став объезжим, загордился. Объезды были часты; даже в свободные от работы дни шли люди, стрельцы и ярыги Земского двора, не те, что пожарного дела, а кои по сыску держались, – они приходили, звали, требовали, ежели дело шло об «гилевщиках» или людях, сказавших: «слово и дело государевы!» На старости Бегичеву и тяжело иной раз приходилось, но жадность к наживе, а пуще к отличию на государевой службе заставляли покой забывать. Кроме того, грамотный, усердный к церкви, обновленной Никоном, Иван Бегичев зорко преследовал раскол и имел по тому делу не один спор с объезжим патриарша двора.
В своем участке на Коломне дальную избу, где когда-то жили Таисий с Сенькой, Бегичев сделал приемной. Указал служилому люду заходить к нему с речки Коломенки в калитку, через сад, а подумал так: «Грязь в горницы не носят».
Как все, Улька пришла к Бегичеву тем же ходом. Встала у дверей. Бегичев писал дьякам Большого дворца про обложение харчевых дворов. Раньше письма исчислив, сколько даст новая прибавка к старому, косясь на Ульку, подумал: «Лезут, и не за делом… Девка-таки станом статна и ликом пригожа… Пождет…» Приткнув глаза в очках, оттянув бороду за кромку стола, писал:
«Великим государем, царем всея великая и малыя Русии, самодержцем Алексием Михайловичем указано: служилым дворяном, чтоб они всячески искали прибытку государевой казны, и я, холоп великого государя, дворянинишко Ивашко, сын Бегичева с Коломны, беломестец и объезжий улиц, что у Серпуховских ворот[236], досмотрел обложить…» «Чего ей?»
– Девка! Чего тебе тут? Улька поклонилась.
– Голова мотается – пошто же язык нем?
– С того молчу, што начать как, не знаю…
– Пришла – значит, знаешь.
– С поклепом я, дядюшко…
– На полюбовника поди поклеп? Пождала бы на улице…
– Я, дядюшко, приезжая, московская… с Облепихина двора…
– Тот двор, што за нищими есть?
– Нищий двор, дядюшко… тот.
– О, тем двором давно хочу заняться! Ближе поди – сядь на лавку. Там еще с ним обок Фимкин двор?
– Постою. тут… Фимкин двор за вал будет…
– Иди! Сядь! Я власть большая, да с молодыми девками не гордая.
Улька подошла к столу, села на лавку в стороне.
– На кого доводишь? – Бегичев снял очки.
– Хоша и бывала с нищими на твоем дворе, да кабы не старики наши, больше не пошла.
– Мало смыслю – какие старики? И так доводишь…
– Давно было… а когда бывала тут – ведала: в этой избе жил гулящий человек, звался Иваном, только у нас его кличут Таисием…
– Помню, девка! Жил такой Иван Каменев, у солдат на Коломне слыл черным капитаном… тот?
– Тот, дядюшко!
– Вот ладно! Я его давно ищу… Так што, девка?
– Удумал тот Таисий лихое дело на великого государя… Молыть?…
– Ой ты! Говори, говори… – Бегичев кинул перо на стол. – Доходи конца!
– Удумал он великого государя…
– Говори, не запирайся!., государя?
– Вот я шальная… удумал тот Таисий убить…
