– Нам еще тело надо найтить нашего мужичка, штоб над ним не изгилялись боярские табалыги[252]…
– Сыщем!
Ковш за ковшом Сенька выпил меду три ковша. Грузно поднялся, и они пошли на Земский двор.
Проходя Китай-город, увидали на пожаре за новым харчевым двором, как люди в кожаных фартуках кровавыми до локтей руками подбирали костром наваленные руки отрубленные и ноги. Клала на телеги, нагрузив, отправляли, Ноги были в лаптях и сапогах. Руки с растопыренными пальцами, иные сжаты в кулак и как бы грозили кому-то.
Над площадью казни от крови в утреннем холодке стоял туман. Запах крови смешивался с запахами, идущими из харчевой избы.
– Ох, многих безвинно окалечили! – сказала тихо Фимка. Вздохнула.
Сенька ответил:
– Весь город будто стонет да зубами скрегчит! – И дивно кому не стонать?…
– Государева милость! Царская воля! А, ну! Секите головы, ноги, руки – народ все сызнесет! – Сенька махнул тяжелым кулаком.
– Уй, затихни! – шепнула Фимка.
С пожара проходили стрельцы. Вытирая о полу подкладки кафтана кровь с топора, за стрельцами поспешал палач.
Сенька, проводив глазами служилых людей, заговорил, идя обок с Фимкой.
– Кто живет трудом – непобедим! Бездельники, те держатся кнутом да силой палачей…
Фимка, бойко шмыгая глазами по сторонам, заговорила, чтобы отвлечь Сеньку от мыслей:
– Дай бог, чтоб объезжий, кой убил нашего мужичка, не забрал его тело!
– Не будет того! Мертвые не распорядчики…
– Дай бог… Я прихватила узелок, несу ему порты, рубаху да саван… Голубец справлен и с образком, остатошное спроворю…
– Лучше камень! Голубец – дерево…
– Голубец с кровелькой крашеной, татурь дубовой, низ смоляной… За Остоженкой место сыровато, да кладбище все в деревах, и птички воспевают.
– Пошто не камень?!
– Паренек! Камень земля засосет…
Пришли на Земский двор. Обойдя главное строение с крыльцом и пушками, прошли в глубь двора, где у тына натасканы божедомами мертвецы. Над мертвыми многие плакали, тут же надевали на них саван, увозили. Людей было больше, чем всегда. Сенька с Фимкой осмотрели мертвых, но Таисия не нашли.
– Ой, не приведи бог! Должно, в пытошную клеть уволокли? – горевала Фимка.
К ним подошел в черной ряске, в колпаке черном с русой бородкой человек – в руках бумага, у пояса чернильница с песочницей.
Фимка низко ему поклонилась.
– Трофимушко! Не глядел ли где мертвенького в скоморошьем платье, – сарафан на ем да кика рогатая?
– А нешто он скоморох?
– Скоморох, отец! Скоморох…
– Стрельцы сказуют, лихой он, ихнего одного убил… Объезжий стеречь велел…
– Его в клети, што ли, уволокли?
– Хотели, да дьяк не пустил…
– Так где же он?
– Идите туда подале… в стороне за пытошными клетями у тына. А ну, пождите!
– Чого, Трофимушко?
– Мой вам сказ: стрельцу, кой у трупа того стоит, дайте посул– он и отпустит тело… Я тож подойду, слово закину…
– Вот те спасибо!
Идя в самую даль Земского двора, Фимка тихо сказала:
– С дреби звонец, государева духовника церкви…
Они подошли. Стрелец покосился на Сеньку, когда тот, почти не узнавая лица Таисия, приподнял его голову, сказал:
– Бит крепко – затылка нет!
Надбровие село Таисию на глаза, глаз не видно, подбородок оттянулся, нос осел и щеки подались внутрь.
Стрелец, видимо, скучая, размякнув на жаре, которая начиналась уж, опершись на рукоятку бердыша,
