«О брате моем весть дала!» – ответил Сенька и, положив мел, взял рог с табаком, ушел в кузницу.
Изба с курным потолком жарко натоплена. Душно в ней от печного дыма и ладана. По закопченным стенам иконы с лампадами и свечи горят. В переднем углу налой с книгами. Пять стариц-черноризниц, по очереди припадая к книге, крестятся, читают жития, бормочут молитвы. Мерзлая дверь затрещала, в избу пришла шестая черноризница Улька. Ей тихо сказали:
– Молись, сестра Юлиания…
– Сестры, прервите моление…
– Пошто нам бога гневить?
– Беса из меня изгнать надо!
– Сестры, сестры, вчуйтесь, што сказует грешница… Старицы, перестали молиться, окружили младшую; все они взяли из угла с-под лавки плети. Старшая приказала:
– Разоблачись, грешница!
Улька скинула черное платье на пол среди избы, готовясь лечь, но не легла. Сдернула рубаху на лямках, обнажилась до пояса, желтея при желтом огне крепким телом, слегка пригнулась вперед, ждала.
Старшая черноризница, собрав в узле жесткие губы, размахнулась и сильно ударила раздетую по голой спине плетью. Другие четверо выступали по очереди и также били. Ударившая отступала назад – собраться с силами, на ее место выступала другая и била. Слышался строгий голос старшей, щелкающей четками:
– Кайся, в чем грешна?
– Лицезрела прельстительное!
– Бейте, сестры, а ты кайся!
Одна из стариц читала молитву: «Да воскреснет бог!»
Черницы двигались, как в пляске; слышались удары плети, огни свечей от движения тел и рук погасли-только в углу, у черного образа, мигала одна лампада. Истязуемая стояла, шатаясь, спина ее чернела от крови, а старшая сказала громко:
– Четки показуют сорок пять! Не полно ли?
– Нашла, нашла! И ныне не покину его! – как исступленная кричала Улька.
– Бейте!
Движение черных старух, как бесовский танец, шлепанье ремней по телу…
– Полно, сестры, девяносто боев!
– Да… она уж в ногах не тверда.
Куколи черной одежды сползли с седых голов:
– Полно тебе, Юлиания, сто боев.
– Упорствует – блуд был ли?…
– Не было! Бу-у-дет… боюсь! Избитая упала на свое платье.
Старшая из прируба принесла баранью овчину. Сырой мездрой приложила к спине истязуемой; пригнетая к битым местам, говорила, как заговор:
– Блуда не было… Бог простил… от эпитемьи бес ушел… Улька, стоная, спала среди избы, а старицы зажгли у налоя свечи, крестясь. Старшая стала читать: «И видех ин ангел крепок сходяй с небес…»
Сенька узнал от калеки серебреника, что решеточные и дьяк Земского двора злы на Конона. «Не ходит к ним с посулами», – говорил серебреник. Сенька ночью всегда ждал обыска, а потому спал на лавке у окна, про свое убежище думал: «Зачнут обыск, увидят ставень под пол и сыщут все!» С заботой ложась спать, говорил себе: «Услышишь, как приступят к дому! На Конона надея плоха – убог он, глух».
Этой ночью февральская вьюга за узкими окнами крутила холодным снегом. «Сегодня посплю с добром! В такую тьму и холод не побредут…»
Когда заснул он, приснилось, что его поймали, свели в застенок, пришли палач с помощником, привязали к столбу и откуда-то сверху начали капать ему на голову тяжелыми каплями холодной воды. Капли стучали: «стук, стук!» Сенька расправил плечи, рванулся из привязи и проснулся. «Стук, стук!» – стучало у его изголовья в ставень окна. На подоконнике у него лежали всегда рог с табаком, трут, огниво и малая лучинка на случай, чтобы зажечь свечу на столе. «Стук, стук!» Сенька высек огня, отодвинул ставень.
В окне он увидал знакомое лицо и голову, закрытую куколем до глаз.
– Чего тебе?
– Семен, ведай, послезавтра придут с обыском… завтра до ночи побудь – ночью уйдем к твоему брату.
Сенька разоспался, сказал не думая:
– Уж не ты ли довела, что я живу у Конона?
– Студ на твою голову, Семен! Ежели бы довела, так зачем упреждать? Слышала, как об этом деле стрельцы говорили.
– Добро, спасибо…
Конон проснулся, заметив огонь, ничего не сказал, снова заснул, только утром спросил: «Кто в ночь
