Боевой молот, скользнув по Сеньке, разорвал на нем рукав рясы от плеча до кисти руки, острым железом разрезало руку, черная полоса крови от плеча до локтя обозначила рваную рану.
Нельзя было понять – от злости или страха воевода дрожал и пятился к иконостасу. Он пробовал взвести курок пистолета и, видимо, не мог.
Сенька боком набежал на него, вырвал из рук старика пистолет, вернувшись к бою, ударил бабу дулом пистолета по руке. Баба тяжело уронила на ковер келепу. Он, не давая врагу оправиться, кинул пистолет, быстро шагнул, схватил бабу под мышки, сдавил со всей силы, подняв, разжал руки и оттолкнул бабу в воздухе. Она упала всем грузным телом, глухо ударившись о ковер затылком, – из носа у ней показалась кровь.
Сенька не кинулся добивать врага, он шагнул к выходной двери и, повернувшись на горенку, ждал.
Воевода торопливо подошел, помог бабе встать, крикнул:
– Не уйдешь, злодей! Будем биться!
Баба размазала рукой по лицу капающую из носа кровь, поправила шапку на взбитых волосах, тронула под подбородком ремень, пристегнутый от шапки, мотнула головой воеводе, сказала:
– Пойдем-ка, боярин!
– Не отпущу! Бой – так бой, придем, жди…
Сенька молчал. Он знал, что не уйти: у ворот – стрельцы, в караульной избе – караул сторожей.
Поднял с пола пистолет, сел на бумажник на скамью, где сидел воевода, положил пистолет рядом с письмом, которое он писал. Сунул в дуло пистолета шомпол и понял, что пистолет заряжен. Оглядел кремень, взвел и опустил тугой курок тихо, поддерживая пальцем, а когда поднял курок, взглянул на полку: «Есть и порох! Коли што – годен к бою…»
Смахнул кровь с руки, но кровь текла, оглянулся– чем бы окрутить?
Сенька был спокоен. Короткая возня с бабой его не взволновала. Подумал: «Готовятся? Долго не идут…»
Но воевода не вышел, вышла баба. Она была тоже, как показалось Сеньке, спокойна. На лице не было крови, вместо железной шапки на голове плат серый, рубаха на лямках белая, чистая, сарафан длинный, темный. Сказала:
– Пойдем, гулящий! – Голос был ровный, не добрый и не злой.
Они пошли. Выйдя в сени, баба завернула в чулан. Пришла она к Сеньке с подсвечником в руке – в подсвечнике горела свеча. Баба раскрыла большой распашной шкап, желтый при огне свечи. В шкапу она выбрала кафтан серый, самый большой, кинула Сеньке:
– Держи!
Потом внизу нашла суконную шапку, тоже кинув, сказала:
– Держи!
Там же отыскала уляди большие кожаные на завязках, – дала их молча и еще молча повесила ему на руку портки и рубаху. Давая рубаху, сказала, выводя на крыльцо:
– Подол рубахи отдери – окрути руку… Придешь, – вшивое сбрось. Стрельцам у ворот скажи: «Ведите так – ковать воевода не указал».
Помолчала. Когда Сенька в сумраке медленно спускался по лестнице, так как свеча на крыльце от ветра погасла, прибавила:
– Не пытай бежать! Надобен будешь, и я от сей дни зачну говорить с тобой, не воевода!
– Добро, послушен буду, – сказал Сенька.
Богорадной сторож ввел Сеньку в избу тюрьмы:
– Поди сам, ковать не указано. – И, пятясь, вышел, загремел за дверью замет.
– Эге! – пробормотал кто-то из-тюремных сидельцев.
– С почетом, парень, с милостью окаянной! – пошутил Сеньке в лицо мохнатый мужик, прибавил: – Лжой прободен! Свой, да лукавой, как кошка, – спереди лапу дает, а сзади дерет!
Сенька прошел к старцам.
– Ишь как пошло! Звенячее кинул, оболокся в кафтан новой… – сказал старец Лазарко.
Старовер на Сеньку головы не поднял, читал Апокалипсис.
Сенька молча разделся догола, кинул в отходную яму серую изношенную рубаху и портки, развернув, надел чистое.
Вскоре к старцам из большой избы пролез Кирилка. Он вошел, оглядываясь. Кирилка – в рваном рядне, весь черный от печной сажи.
Сенькин приятель имел вид угрюмый. Сторож снова зазвенел ключами… Не входя в тюрьму, в щель дверей просунул узел с едой от Ульки, сказал за дверью громко и строго:
– Для Гришки!
Узел принял мохнатый мужик:
– Дадим, кому послано… не подьячие, не схитим!
Сторож не слушал, гремя железным заметом и замком.
Мохнатый, отворачивая лицо от узла и голодно глотая слюну, внес узел к старцам. При свете огарка
