стерве, как Домка-холопка: «Убей Бутурлина» – и убьет!
– Боярин, отец, очкнись!
Выкриков девки старик не слыхал, он бредил, но голос его крепнул.
– Слепыми силен ты, царь! Холопским неразумьем володеешь и приказываешь: «Сожги, девка Домка, боярина Бутурлина!»– сожгет. Напишешь мне: «Давай, воевода, свою любимую холопку Домку в Москву» – и я, твой пес, пошлю свою слугу надобную без замотчанья, ведаю, што ей там будет! Сам боярин и воевода, а боярская милость, как жареный лед… Там ей жилы вытянут, на дыбе встряски три – и дух вон, помрет, как собака, ибо служила господину, как собака… Бесперечь… пошлю! А пошто? Да знаю – как ни паскудно твое от предков из веков исхожденье, но ты стоишь надо мной с палкой, именуемой скифетр… и еще потому, штоб оберечь от пытки свои кости, рухлядишко, хищенное поборами и лихвой да разбоем, спасти… Оно мне любезнее чести…
– Боярин, очкнись!
– Бог – пустое место! Царь – столь же пустое. Трон – скамья, обитая вотолой! Но бог и царь прикрученному родом боярину – как железный обруч, накаленный в огне, куда ни шатнись – жжет! И нет исхода, нет! А пошто? Тьфу вам, царю и богу!
Старик стал рвать на себе рубаху и, вскочив с кресла, клочьями рубахи начал кидать в образ. На столе попадали и погасли свечи, погасла лампада, мотаясь на цепях, звенела тихо и капала маслом. На стене двигался царский портрет, готовый сорваться. Не устояв на ногах, старик упал. Домка подняла полуголого боярина и, как ребенка, снесла на кровать. Воевода заснул.
Боярин мертвецки спал, храпел со стоном изредка, а Домка, не шелохнувшись, сидела на кровати у господина в ногах.
Очнулся воевода, скинул с себя одеяло, которым был покрыт до плеч, спросил:
– Домка!
– Тут я, отец воевода!
– Чай, я лаялся во хмелю?
– Гораздо лаялся, боярин!
– Хулил кого или так?
– Хулил, боярин, бога и государя… Меня грозил в Москву на пытку дать…
– Тебя ништо! Не потребуют меня к ответу, спи спокойно…
– А потребуют, отец?
– Потребуют? Сама знаешь – моя шкура боярская дороже холопки. Ты тля… Вот перед ними вину свою отдать надо… Держи, голова кружится…
Домка помогла воеводе стать на ноги.
– Веди к образу. Пошто не горит лампада?
– Запахнул ты ее, боярин… кидал в лик рубахой.
– Велик грех окаянному, велик!… Я пожду, заправь фитиль, затепли.
Домка зажгла лампаду и погашенные на столе свечи. Старик стукнул костями колен в пол, сложил на груди обросшие седой щетиной руки, слезным шепотом говорил:
– Владыко милостивый, прости грешника… велико согреших!
Потом читал «Верую» и «Отче наш». Кончив читать молитвы, пал лицом в землю.
– Господи, спаси, сохрани царя государя Алексия, вину мою пред царем очисти, и здравия молю ему…
Воевода указал Домке на ночное дело собрать ватагу бывалых холопей и Сеньку обрядить в боевую справу:
– Пистолей ему не давать!
Старику хотелось самому проверить и оглядеть всех. В последнее время, кроме Домки, воевода никому не верил, – «по рожам увижу, каковы».
Он приказал дворецкому дать ему кафтан и сапоги черного хоза, а когда одевался, в горницу, где еще недавно сидел прикованный к скамье Сенька, робко зашел десятский из Тверицкой слободы. Воевода хотел было прогнать мужика, но раздумал: «Спрошу у него о ворах, што на Волге объявились» – и вышел из своей спальни.
Мужик без шапки кланялся у порога. Воевода, сняв треух, помолился на иконостас, боком оглядывая мужика, спросил:
– С каким делом топчешься тут?
– Да, отец наш, рыбки, стерлядок, тверицкие ловцы тебе прислали и поклон воздать!
– За рыбку скажи спасибо ловцам! А еще как у вас? Не были ли воры, што с Дону на Волгу переметнулись?
– Слышали, отец, слышали, токо они до нас не бывали.
– Живите с береженьем, караулы ночные штоб были еженощно, на крышах ушаты с водой, веники да, как указано мной, от пожога мылен бы не топили, а кузницы были бы за селом в поле…
– То у нас ведетца, батюшка! Сполняем и караулы еженощно, и мерники с водой – все, как положено…
