Старик подъехал сзади обширного дома, через пустырь, поросший мусорной зеленью, теперь еще грязный.
На дороге издали боярина заметил зорким взглядом немой конюх, оглянувшись, покрался вдоль тына туда, куда проехал боярин.
Воевода, путаясь в стременах, тяжело слез с бахмата, закинул на шею ему поводья, вынул и спрятал за пазуху пистолеты, чмокнул. Конь, повернувшись, пошел в сторону главных ворот навстречу конюху.
Конюх погладил бахмата, остановил. Немой сел в боярское седло и не оглядывался – за оглядку воевода наказывал. Воевода постоял у тына. Когда конь и всадник скрылись за углом, старик просунул руку в тын, нащупал затвор. Два столба в тыне покорно повернулись. Войдя в сад, воевода тайным затвором поставил столбы на место. По узкой тропке, посыпанной песком, между рябин и берез, начавших уже зеленеть, воевода подошел к своему дому. Тайная дверь от нажима руки, как и столбы в тыне, повернулась и заперлась сама, когда старик поставил ногу на первую ступеньку лестницы. По лестнице, знакомой, темной, щупая на выступах сундуки со своим богатством, воевода поднялся к себе в спальную с царским портретом над столом и образом, освещенным лампадой. Кряхтя, разделся, помолился, лег спать.
Перед тем как подъехать к поместью Воронина, дворянина, остановились для совета. Домка приказала:
– Воевода указал глядеть! Ты, Гришка, поезжай, – позрн, есть ли на Волге многи лодки.
– Повинуюсь… – ответил Сенька. Тронув коня, двинулся по дороге к поместью.
Остановку воеводины грабежники выбрали в выморочной избе. Кругом были еще заброшенные избы, – видимо, мужики разбрелись кто куда от непомерных налогов и правежей.
Изба, в которой остановились, – большая, огороженная старым плетнем. Кроме избы, в глубине двора виднелся амбар, недалеко – покинутые хлевы и конюшня. В конюшню холопы заперли своих лошадей. Зажгли два факела, вошли в отворенные сени, в избу, распахнутую настежь. Войдя, захлопнули двери. Сорвав образа с божницы под лавку, приладили на божницу один факел – изба курная, потолок высокий. Другой факел укрепили на воронец недалеко от дверей – на воронце между стеной и печью лежали редкие полатницы. Один сказал:
– У порога ничего не видно, еще спнешься!
Высокий широкоплечий холоп, бойкий и, видимо, старший по делу парень, кидая на грязный стол шапку, ответил:
– У порога темно, то и ладно!
Он сел у разбитого оконца к столу. Иные кто сел на лавку, кто бил кресалом по кремню, норовя закурить трубку, а двое шарили по избе и прирубу.
Домка объезжала кругом избу, осматривала задворки. «Штоб ране времени не сталось какой помехи…» – думала она.
Тряхнув длинными русыми волосами, холоп, сидевший у стола, сказал негромко:
– Эй, браты, воеводины собаки, коего черта эта воеводская сука рыщет без толку?
– Може, Тишка, ты знаешь, што у ей на уме?
– Я знаю хорошо, что Ивашку да Сергуньку по ее наговору сковали, сидят в правежной избе.
– Да… от воеводы парням висеть на дыбе!
– Висеть с полгоря на дыбе, а как совсем повесит? Не впервой так!
– Худо, ребята!
– Чего тут доброго?
Белокурый продолжал, пытливо оглядывая лица приятелей:
– Мы этой суке воеводиной ни слова поперек! Идем, коли надо, и на смерть, а она припекает кого огнем, кого пыткой.
– Не она сила – сила в воеводе…
– Сила, товарищи, в нас! Мы служим, мы все несем-волокем…
– Дадут батогов – вот те и сила!
– Стрельцы подтыкают…
– Подтыкают в городе, здесь же мы хозяева! И удумал я – если сговорны будете – припечь воеводину собаку…
– А как?
– Просто! Свяжем и за обиды наши ее изнасилим, потом топоры есть – похороним…
– А воеводе как молыть?
– Воеводе скажем – убили на грабеже. Мы бежали, а куды ее, мертвую, дели, не ведаем…
– Стой, Тишка! Сказал ладно, да один из нас ездовой ушел.
– Колодник, што ли?
– Ён!
– Колоднику и дела нет – он с воеводой не вместях… о своей шкуре мыслит. Меж нас штоб согласье. А кто за ее, тот поди на двор и рот на запор – молчи. Сговорны ли?
– А давай, Тишка!
