– Добро! Што нынче ловцы-молодцы промышляют?
– Да, батюшко, нынче все поголовно уехали на сей берег… сказывают, их помещик Ворон зазвал… И погребли насельники все, недоросли тож… Много они ему, Ворону-то, приклонны, – икру да рыбу у их скупает по доброй цене…
– Ворон зазвал, сказываешь? Не лгешь?
– Ни, батюшко!
– Ну, иди! За рыбу благодарствую…
Проводив взглядом мужика, воевода вышел на крыльцо в черном кафтане, подбитом куницей, на голове – осенний треух, в руках – плеть, за кушаком – пистолет.
Вглядывался в сумрак. С Волги на город наволокло туманов, небо понизилось, месяц светил за белесыми тучами, но лика своего не показывал, и было от того сияния далекого мутно, сумрачно. Старик думал: «Может быть, хитрый смерд налгал мне о рыбаках? Ну, пущай! Пока не грянут на дело, проведают, есть ли на Волге лодки!»
Воеводе подвели бахмата, и, как указано, у седла два пистолета. Бахмат – густогривый, с крепкими ногами, серый, с крупной головой.
Немой высокий холоп конюх помог боярину вложить ногу в стремя. Сняв треух, воевода покрестился в сторону Спасского монастыря. Тронув бахмата, сказал себе негромко:
– Опасаетца Ворон… поганое мясо! Рыбаки? Поди, лгет мужик…
За рубленым городом, как всегда, воеводу ждала его ватага, ждала на тот случай, если вздумается старику отменить дело.
Воеводу первая встретила Домка, немного впереди нее на пегом коне, издали черном, ждал Сенька, а еще поодаль-десять рослых холопей на сытых конях.
Домка в железной шапке, в кожаной рыжеющей куртке, подбитой панцирем, чернел из-под куртки короткий кафтан, на ногах малые моршни[317], ноги до колен оголены.
«Не человек спромышлял тебя… черт из железа отлил…» – подумал неведомо почему воевода, оглядывая могучую фигуру Домки.
Тронул легко плетью бахмата, приблизился.
– Ты без оружия пошто? – спросил старик.
Домка откинула чалдар суконный на своем коне, ответила:
– Пистоли иму да келепу, отец. – И накрыла оружие чалдаром.
Домке украшать чалдар воевода не велел – «штоб не было к тому призора».
– Хвалю, – справилась и спряталась… Они тихо подъезжали к Сеньке.
Воевода оглядел гулящего. Заметив при бедре Сеньки только сулебу, сказал тихо, слышала лишь Домка:
– У того, для кого вино взято, окромя сулебы, нет оружья?
– Нет, отец воевода!
– Пасись… – совсем тихо прибавил старик, – огненного бою ему не верь…
– Знаю, отец, только дал ты холопей непошто… от многих людей, коней – сполох… Мы и вдвоем бы…
– За то дал, он впервые зрит широкую волю – конен и оружен от нас, а ну, как внезапу кинется прочь? Ловить было бы кому… – И громко сказал: – Кои люди встренутца да спросят – куда, ответствуй: «Для воеводы списать и составить „Перечневую роспись“, мы-де стенные, пушки проверяем…» Ну, оборотим, хочу тебе наказ дать…
– Слышу я!
Воевода повернул бахмата к дому, Домка тоже поворотила коня.
– Едешь на помещика Воронина, знай – он крепок…
– Ништо, отец, бивали и крепких!
– Раньше начала холопа шли проведать, какова у него справа и не ночуют ли с нашей стороны на Волге рыбаки. Коли углядишь у берега многи лодки – бой не вчинай… шуму много и слава худая. Надо, штоб славы меньше, а добычи больше…
– Все знаю, отец!
– Не все знаешь, я и то нынче только прознал, што Тверицкие за Ворона бажат головы скласти. Ежели у берега есть многи лодки – не марайтесь, воротите вспять!
– Добро, отец!
– Ну, со Христом, а коли наврали мне, то и с добычей! Езжай…
Домка повернула коня. По дороге, чавкающей неглубокой грязью, догнала Сеньку. Он ехал, опустив голову:
– Гришка, не вешай головы – борзо едем! – крикнула громко Домка, так, штоб слышали и холопы.
Хитрый старик только Домке сказал подлинное имя Сеньки, при людях велел ей звать его, как записан при допросе. У воеводы было на уме свое: «Утекет – пущай не знают, што разбойник был забоец, московский стрелец».
