– Нынче наших двоих оковать указала…
– Сидят на съезжей – пытки ждут!
– А може, смерти. Воевода – ён такой…
– Когда оковали?
– На сих днех! Ты вот ее слобонил, и нынче нам ждать кандалов…
– Я постою за вас – простит!
– Уж ты, Григорей, постой, а мы за тобой куда хошь!
– Не изменим!
– Постою, верьте мне! Своего битого закопайте…
– Уберем!
Сенька вернулся в избу.
В избе, покинутой хозяевами, пахло застарелым дымом, табаком, потом, и особенно пахнул курной потолок, согретый огнем факелов. Холопы ждали на дворе, они мало верили Сеньке, что уговорит Домку. Домки они пуще самого воеводы боялись.
Теперь Домка сидела у стола на месте русого парня, протянув крепкие ноги под стол, облокотясь на обе руки, упертые кулаками в широкий подбородок. Лицо ее было хмуро и красно, глаза под густыми бровями глядели, редко мигая, на дверь. Перед ней лежали две шапки – баранья шапка убитого парня и Сенькина бумажная, в отсвете факелов отливающая рыжим блеском металлических пластинок.
Сенька сидел сбоку. Сбитые копной кудри закрывали половину его лица. Он говорил, а Домка, казалось, думала свое.
– Будем говорить, баба, правду – только правду! Домка молчала.
– Эту правду, баба, надо нам знать обоим и не бояться ее…
– Не баба я… девка.
– Ладно, пущай девка.
– Псы холопишки норовили сделать бабой, да ты вовремя вшел!
– Холопам прости, Домна.
– Прощу, как шкуру им спущу!
– Холопи тебе за воеводу отмщают! Они не даром злы – повинна ты…
Домка молчала. Один из холопов рыл за окном яму – он подполз к разбитому окну, послушал, ушел к своим, сказал:
– Впрямь, тюремной за нас!
– Ну и што?
– Да не знаю… уговаривает чертовку!
– Подь еще, рой да слухай…
– Ты знаешь, девка, что всему виной воевода, а ты ему служишь…
– Кому мне служить – я холопка.
– Холопка до поры, дело не в том… Ты дела такие по его указу творишь, что, гляди, сыщики с Москвы наедут…
– Може, не наедут?…
– Так не бывает! Поклепцов и послухов, знать надо, накопилось много… сыщут за воеводой разбой, он же все свалит на тебя, закуют тебя, свезут в Москву, в Разбойной приказ.
– Запрусь – и ништо!
– Был я стрельцом, Домна, не единожды караул вел в том приказе. Жив человек оттоль не выходил… Запрешься? Повесят на дыбу, рубаху сорвут и кнутьем изрежут спину… Молчишь? На огне припекут, ребра клещами изломают и выкинут мертвую. Воронье глаза склюет, а то псы растащат!
Девка отняла руки от подбородка, схватилась за грудь, вскричала:
– Што ты говоришь страсти! Пошто?
– Пошто говорить мне, если б было иное. Мне то же будет, ежели не уйду!
– Ты не беги, – воевода отравного вина дал тебя опоить, я то вино кинула в пути, как ехала сюда…
– Ты мне свой человек, Домна, я знаю!
– Куды я денусь от воеводы, скажи? В монастырь постричься– и там он сыщет, да и жить мне охота… хочу жить!
– У могилы стоишь, а жить ладишь!
– Обыкла я к крови… в разбой, што ли, уйти?
– Разбой ништо, да тебе не жизнь.
– Эх, и горемышная моя жисть, страшная, сама знаю… ох, и знаю я!…– С лица могучей девки закапали
