спасать от гроба свои головы.
Сенька встал, нагнулся к лицу Домки, она, отворачиваясь, сказала:
– В тебе тоже, как в холопях, бес бродит? – Улыбнулась сумрачно и прибавила: – Целуй!
Сенька поцеловал ее в губы.
Встали, сняли факелы. Домка подняла из-под стола свою железную шапку, скрутив волосы в тугой узел, спрятала под шапку. Выходя из избы впереди Сеньки, спросила:
– По делу старику што молым?
– Огни по берегу Волги, многи лодки – у огней рыбаки!
– Эй, парни! – крикнула Домка, садясь в сумраке на коня, – за обиду на вас не сыщу! Вы воеводе ничего не скажете про Тишку.
– Ладно, Домна Матвевна!
– Скажем – сбег от нас.
Ватага на конях повернула обратно.
В пристройке дяди своего, пономаря церкви Ильи-пророка, Улька вымыла и вычистила. Пристройка старая, на половину окон вросшая в землю. Из засиженной конуры пономаря в пристройку надо было спускаться вниз ступеньки четыре. Теперь здесь Улька чистую постель имела и вещи свои тут же прятала. Сегодня, как почти каждое утро между утреней и обедней, пономарь сошел к своей племяннице для «поучений». Старик, воняя рыбой и луком, сел на лавку у «коника». Улька что-то шила, придвинувшись к тусклому оконцу. Пономарь покряхтел, заговорил:
– Чуй-ко меня, племяшка!
– Слышу, дядя!
– Скажу тебе – ты попусту бьешься, волочишь еду тому потюремщику… Питать его тебе силушки не хватить! Кого наш воевода взял да заковал, то это уж, верь мне, надолго…
– Что ж, по-твоему, заморить его там?
– Делай для души; как иные делают, – носи ему еду в неделю единожды и забывай его… У меня же грамотной причетник есте, а ведаю я – на тебя он зрак косит… Грамотных мало – гляди, станет и дьяконом! Сама ты баба крепкая, лик румяной и… вот сошлась бы с причетником-то? Ладно бы было…
– Мне никого не надо! Григорея не покину… тебе за мужа до сей поры не простила и не прощу!
– Коли не прощай, а там благодарствовать будешь, когда по ином сердце скомнуть зачнет… Я так смыслю: баба, она ежели прелюбодеяния вкусила, то сколь ни молись, беси ей снятца… нагие беси – дело поскудное, тело и душу изъедающее… И вот парень проситца ночку с тобой поспать… Не таюсь – брагой меня поил, божился, што будет с тобой кроток…
– Пускай идет к лиходельницам! Чего ко мне лезет?
– Лиходельниц не бажит… от их согнитие тайным удам бывает, а он ведь завсе с божественным – ему не по чину, как бражники кабацкие творят!
Улька молчала. Старик продолжал:
– Я припущу вас ночь, две полюбоваться и ежели оттого любодейчичи у тебя будут – знать стану один я… Мы робят сбережем, окрестим… и отца им поштенного сыщем… а там, гляди, повенчаетесь, и любодейчичи станут законными… Повенчаетесь тогда, как тот потюремщик, бог пошлет, изведется… в тюрьме не дома, смертка чаще в гости забредает…
– Дядя, покуда Григорей жив, с таким делом не приставай – озлюсь, глаза выбью!
– Ой ты! Шел, мекал – радость ей несу, она же в горести пребывать угодна…
Конура пономаря вместе с пристройкой вздрогнула, кто-то тяжелый вошел и прихлопнул дверь. Пономарь бойко согнулся, толкнул дверь, она растворилась. Улька вскочила, выглянула в раскрытую дверь, пробежала впереди старика и вошедшему повисла на шею.
– Гришенька, да никак тебя ослобонили?
Пономарь вошел за племянницей в свою конуру. Сенька сказал:
– Нет еще, но скоро отпустят.
– Чудеса-а! – развел руками пономарь и, приткнув свою редкую бороденку к Сеньке, прибавил: – Поди, лжешь? Не скоро спустит наш воевода!
– Скоро ли, нет, не твое дело, старый! Вот низко в твоей избе, надо сесть.
Сенька сел, облокотился на стол, стол под его локтями закряхтел, будто сам пономарь.
– Сенюшка, дядю поучить надо, он меня с другим сводил на блуд…
– Ой, сука племяшка, одурела – то Гришкой, то и Сенькой кличешь…
– А вот те, старый черт!
Старик от Улькиной оплеухи зашатался, рухнул к Сеньке на лавку. Сенька подхватил старика, подвинулся на лавке, согнул, положил себе поперек на колени…
Улька быстро из-под лавки выхватила валек, начала бить по спине лежащего на коленях Сеньки носом вниз старика. Старик завопил:
– Ой, не ломи хребет! Ой, не ломи! На колокольну не здынуться, – краше бей по гузну!
Улька начала бить старика по заду. – Пожди, Уляха, не пались… – остановил Сенька. – Ежели
