Воеводе поднесли ковш хмельного меду, он выпил и скоро вновь захрапел.
Глава III. На Волгу
Когда вынесли из дома сонного воеводу, укутанного с головой в одеяло, кто-то сказал:
– Седлайте коней! И еще голос человека в черном:
– Кирилл, отъедете берегом и не близко города, свезете доброго старика на Волгу… на ширину! В мешок камней… Неотложно сделать, пока не истекла ночь!
– Все ладно скроено, атаман, добрых людей прятать умеем. Волга примет!
Приторочив узел с воеводой, вся ватага, а с ней, среди тюремных беглецов, двенадцать воеводских холопов, двинулась берегом Волги искать атамана Разина.
Когда ватага объезжала старый город, он гудел набатом. Лаяли и выли собаки, стучали колотушки сторожей: в городе был пожар – горел между старым и рубленым городом воеводин харчевой двор. Люди копошились в улицах и переулках, брякали ведрами, стучали ушатами, кричали:
– Мужики-и!
– Откель мужики-то?
– Правежники воеводины – спустил их!
– Накормили, напоили дьяволов, да водки дали мало… за то и запалили!…
– Сказывал я своим – быть беде городу-у! Монах черной прошел на воеводин двор…
– Видали того… Пошто тут монах! Мужики запали-и-ли…
– Вишь, гляньте, люди, воевода опять своих грабежников наладил куда.
– Глаз нет – то не воеводина ватага…
– Чья же?
– В скарлатных кафтанах многи да с пистолями – то помещики отгуляли у воеводы!
– И впрямь не воеводины!
– Берегом, все берегом забирают…
– Люди-и… буде вам! Идите на пожар…
– И-и-де-м!
В горнице воеводиной при свете лампады у образа Спаса и царского портрета над столом, теперь без хозяина оставленной, сидела Домка, опустив на бархатный саян, на колени, могучие руки. Голова склонена на грудь.
В горницу в узкую дверь пролез Сенька в монашьем платье.
– Все ладно, Домна, – сказал он, садясь с ней рядом на лавку.
Домка, не подымая головы, сказала:
– Сидит в потемках! Мои руки топырились: «Задушу богорадного!» Ушла – так мекала, без меня сделают… перво сторожа кончить, а там и стрельца! – Она подняла голову, хмуро взглянула боком на Сеньку. Сенька молчал. Она продолжала; – Вы же, сказали мне – десятника убрали, пошто же богорадной цел, пошто?
– Богорадного, баба, убить – тебе же лихо сделать! – ответил Сенька. Помолчал, и Домка молчала. Сенька прибавил: – Наедут власти, кто же за тебя станет? Богорадного первого призовут… Я бы стрельца убил, не вводя в тюрьму, но тогда пало бы пятно на тебя… богорадной ведь знал – ты привела меня!
– Вот за то и убить его!
– Богорадной упрям, он зачнет говорить властям: не она-де опоила стрельцов и сторожей, а я заводчик всему! Холопьи женки тебя не любят, могут оговорить… поваренок видок есть… Богорадного показ-все покроет! Тоже знает он, что меня воевода из тюрьмы спущал на грабеж и по городу… Его показ – дороже его смерти! Ведомо ему и то – воевода верил тебе да богорадному…
– Да?… Ой, Семка, ведь правда твоя!…
Сенька вынул из пазухи сверток, передал Домке.
– Вот бумага… на ней писана твоя и иным холопам отпускная с подписом воеводы. А где письмо, кое писал я воеводе на скамье окованный?
Домка улыбнулась:
– Это то, что писано в ночь, когда мы дрались с тобой?
– То…
– В подголовнике у воеводы, видала, он сам чего-то писал в ём… Подголовник в подушках на кровати…
– Достань…
Домка привычно разрыла подушки, вытащила плоский конусный ящик, открыла его, достала письмо, подала. Сенька проглядел письмо, свернув, передал Домке:
– Пускай лежит… оно тоже будет к твоему оправданию…
– Слышала, нынче за столом сказал: «Дам ее Москве!» – меня, а все же в его крови я замарана…