За раскрытыми воротами двора при вечернем солнце каменным забором стали возы с кирпичом. Извозчиков было на три воза один человек.
Коротконогий, толстый подрядчик, сняв шапку, поматывал лысиной цвета красной меди, крестился на колокольный звон, плывший над лесом со стороны Спасова монастыря, и громко вместо молитвы говорил:
– Пронес бог, пронес… – Увидав во дворе бояр, шел к ним, махал снятой шапкой, кричал:
– Пронес бог, боярин, пронес!…
– Чего ты всполошился?
Воевода шагнул навстречу подрядчику. Стольник поспевал за воеводой.
– Батюшко воевода, последние возы тебе доставил – кирпичники забунтовали да купца Шорина на солях ярыги, судовые Сорокина с Волги тож! Едва я с моими, и то с дракой, на паромы въехали… Лошадей бы в Волгу поспускали, да вершняки подсунули, витвинами прикрутили к настилу, и, дал бог, пронесло! Надо те кирпичу, воевода, так пошли стрельцов Кострому за волохи забрать… Послушаешь, везде вытнянка, все орут и диют невесть што…
– Стрельцов без указу государя послать – самовольство чинить! Чего глядит наместник ваш!
– И, батюшко! Одоевский князь Яков завсе у великого государя… повытчики его правят, а как вытнянка та зачалась, они быдто алялюшек наголызились и напились да разбрелись…
– Пожди в людской! Брата наделю, приду – будем говорить.
Подрядчик закрыл шапкой лысину, пошел.
– Шумно тут у вас, братец Федор, не дай бог, шумно!…
У стольника побежали глаза в разные углы двора, он визгливо крикнул:
– Люди-и! Собрать подводы, впрячь коней… данную братом рухледь сносить на воза, увязать!
– Слышим, боярин! Сей ночью едем ай в утре?
– В ночь!
Воевода, делая хитрое лицо, гладя бороду, спросил:
– Что ты, брат Василей? Ночуй! В утре на богомолье сходишь, деньги твои, вишь, в Костроме забрякали, холопи поднялись, я чай? Може, и к нам будут… Ништо, постоим!
– А нет, братец Федор Васильевич, еду в ночь – шуму не терплю. Великий государь тоже, мыслю я, заждался. Мы к тебе ехали – не гнали, тихо плыли, в дороге табором подолгу стояли, за то что ямского духу дворов не терплю, люблю лесной вольной дух, душмяной…
На дворе воеводском началась суматоха, слуги стольника носили из рухлядников платье: шубы, сапоги, кафтаны, однорядки. Иные из подклетов катали бочонки с вином и медами хмельными. Стольник, надев тягиляй, помахивая тростью, не отходил, торопил, указывал, что и как уложить.
– Когда подымем стены, башни починим, пушки наладим… спокойно в осаде посидим: я воеводой, а ты, брат Василей, в товарищах воеводы…
– Мне в осаде сидеть времени нет! То бездельным трусам всяким по нутру… – огрызнулся на насмешку стольник.
– Э, брат Василей, теперь я за тебя возьмусь не как родня, а как воевода! В товарищах сидят князья по указу великого государя, а те люди не бездельники… Если ты учинишь мне беспокойство по духовной нашей – знай, я тогда доведу царю доподлинно, как лаял ты имя товарищей воеводы.
– Шутил я… хмельной… шутил!
– За шутку такую в. Даурию загоняют!
Стольник, озлясь, не простился с братом, поехал, в воротах повернулся в возке, крикнул:
– Моих по дележу коней не держи! Конюхов пришлю за ними-и…
– Шли людей – отдам! – ответил воевода и пошел в людскую к подрядчику.
Ночью на отцовском месте у стола сидел воевода перед портретом царским. При огне двух свечей писал то о Ярославле, что дал ему подьячий, делавший перепись жителей:
«В Ярославле на посаде беломестных, помещиковых и вотчинниковых людей и кирпичниковых…» – «Взять их, приставить к делу», – подумал воевода и писал: «и каменыциковых и ярославцев посадских людей тяглых – тысяча и сто и пятьдесят шесть дворов, а людей в них и у них детей, и внучат, и племянников, и суседей, и подсуседников три тысячи и семь человек. Бою у них триста пятьдесят пищалей, двести копий и бердышей. Сию „городовую смету“ шлю не мешкав. О воинских людях…»
Домка сказала, проходя:
– Доброй сон, боярин… – Она остановилась.
– Спасибо! Еще говорить хочешь?
– Думно мне поездить в ночь… Сгонять в сторону Костромы… проведать?
– Не лень, так поезди.
– Доброй ночи!
Домка ушла. Боярин писал:
«Две башни с воротами одинаковы – Никольская проездная и в ней вестовой колокол в десять пуд без двух гривенок… Железная перекладина, на коей укреплено колокольное ухо, погнулась от ржавы, и столбы
